Святослав сидел близ могилы, в кругу родичей, но разговор не вязался. Обвинение в убийстве брата висело над головой князя черной тучей: не было свидетельств, чтобы обвинить его прямо, но и очиститься полностью он не мог.
Черная эта туча угнетала. Вот Святослав встал, приблизился к краю могилы, посмотрел на лежащего внизу. Снял с плеча ремень перевязи с мечом. Под сотней глаз медленно извлек клинок из красных ножен. Был ясный жаркий день, и отделанная золотом рукоять ярко сверкнула, будто на ней вспыхнуло пламя.
– Брате… – хрипло заговорил Святослав. – Видишь ты этот меч? Когда мне было двенадцать, отец вручил мне его и сказал: я даю тебе этот меч и в нем передаю славу дедов наших. А свою славу, чтобы внукам завещать, ты сам с ним завоюешь себе. И вот этим мечом я клянусь…
Он поднял глаза и окинул взглядом сидящих вокруг. Замерев, едва дыша, десятки человек слушали его речь, и устремленные на него десятки пар глаз неподвижных фигур казались глазами самой земли, глазами умерших и давно погребенных дедов, что вместе с живыми внимали его словам.
– Я не желал твоей смерти и ничьими руками сгубить тебя не пытался. Коли лгу, пусть поразит меня мое же оружие, пусть не укроет меня мой щит, и пусть рассекут меня боги, как золото!
Святослав поднес меч к лицу, поцеловал клинок у перекрестья, приложил его ко лбу и к обоим глазам. Потом, среди тишины, нарушаемой только шумом ветра в травах на старых могилах, убрал меч в ножны, повесил на плечо и медленным шагом вернулся на свое место на кошме.
Теперь, казалось бы, он мог взглянуть в глаза родичам. Но лица их оставались замкнутыми, они не хотели принять его в круг своей скорби. Им эта смерть принесла горе и крушение надежд, а ему – выгоду, и эта разница по-прежнему стояла между ними стеной. Они верили, что он не приказывал убить брата; но тех, кто это сделал, толкнула на преступление его, Святослава, непримиримость.
– Можешь ли ты, княже, так же поклясться, что не знаешь, где Игмор и его братия? – спросил Лют.
Святослав бросил на него хмурый взгляд и дернул ртом: дескать, не тебе с меня клятв требовать. Он был не злопамятен, но очень упрям; он толком не помнил тех случаев, когда Лют вступал против него или мешал его замыслам, но чувство глухого раздражения при виде этого лица, так сильно напоминающего о Мистине, стало привычным.
– Улеб был приемным сыном моего брата, – продолжал Лют. – Единоутробным братом других его детей – моих братаничей. Мы не можем оставить его смерть без отмщения, иначе нас проклянут боги и деды. Пока единственные, кто может приоткрыть нам эту тайну – Игмор и его люди. Если будет доказана их вина – мой брат будет требовать их выдачи. Ну а пока они не найдены… мы будем их искать.
– И если окажется, что ты их укрываешь, – раздался дрожащий голос Сванхейд, – я прокляну тебя.
Она сильно сдала за эти дни: у нее немного тряслась голова, голос стал неприятно дребезжащим, и казалось, сама плоть ее истончается, готовая перейти в мир теней. Собственным внукам вид ее внушал жуть. Особенно Святославу. Он познакомился с ней почти пятнадцать лет назад, когда это была еще очень бодрая женщина пятидесяти пяти лет. Она, именно она первой учила его быть князем, даже до того как за это дело взялась его мать. При ней Святослав впервые ощутил себя владыкой земли, а не просто вождем дружины. В его глазах Сванхейд была истинной богиней Фригг, подательницей власти. Жутко было видеть ее тающей на глазах, и жутко думать о ее возможном проклятье. Если кто-то мог отнять у него удачу, то только она.
– Мне ничего о них неизвестно, – повысив голос, ответил Святослав бабушке. – Я не видел их… с того дня в Перыни, когда мы жертвы приносили. Я их видел только на обратном пути. А потом как сквозь землю… Сам хотел бы знать, где эти черти.
– Мы надеемся, ты не станешь скрывать, если тебе станет известно, где они, – ровным голосом сказал Бер.
Ему Святослав не ответил, ограничившись хмурым взглядом.
– Надобно их сыскать, – подал голос Ведогость, сидевший с чашей в кругу родичей покойного. – Пусть на тебе, Святославе, нет прямой вины, но коли твои люди на княжью кровь руку подняли, они ведь ради тебя на злое дело пошли.
– Я им не приказывал, – с досадой повторил Святослав.
– Пролитием крови княжьей оскорблена и осквернена вся земля наша. Виновен ты, невиновен – недобрый знак сия смерть, и видим мы, что нет тебе ныне удачи на нашей земле.
Святослав поднял лицо и впился глазами в старого жреца. Нет удачи – нет права на власть, иначе неудачливый князь и всю землю погубит вместе с собой.
– Я верну мою удачу. Я знаю, – Святослав мельком взглянул на Люта, – доблестью удачу можно приманить. Если идти вперед без страха, то и судьба уступает.
– Далеко тебе удачу твою искать придется, – вздохнул Ведогость. – Нам-то как жить покуда? Как у земли-матери и Волхова-отца прощения выпросить…
Святослав молчал. Пристальный взгляд Люта, откровенно враждебный – Бера, угрожающий – Сванхейд были будто копья, нацеленные в его незащищенную грудь. Словене, от Ведогостя начиная, тоже смотрели на него как на опасного чужака. Он пришел сюда, чтобы усмирить мятеж Сигвата, отомстить за убийство посадника и утвердить свою власть в краю дедов. Но события понеслись, будто обиженные на что-то норны сорвали кудель, перепутали пряжу и еще ткнули острым веретеном в сердце. Он узнал, что у него есть еще один сын, и внезапно лишился брата. И то, что в самой глубине души он испытывал облегчение от мысли, что никогда больше сводный брат не станет грозить его власти и он остался-таки единственным сыном своего отца, усиливало смутное чувство вины. Святослав слишком хорошо знал своих гридей, чтобы сомневаться. И не он один. На тайных советах в Новых Дворах, без чужих ушей, все самые умные его советчики в один голос твердили: Игмор виноват, это он со своей братией решил убрать соперника, не в первый раз встающего у князя на дороге. Но также Святослав был уверен, что никто из оставшихся при нем не знает судьбы Игмора. Больше всего исчезновение тех семерых было похоже на бегство и служило доказательством скорее вины, чем гибели. Святослав уже хотел поскорее уйти отсюда, где в его вине был уверен каждый камень в реке, пока каким-то злым чудом не всплыли более ясные доказательства.
Но как уйти? Оставить эту землю, откуда растет само дерево его права, вовсе без княжеской власти? Даже нового посадника взамен Вестима словене не примут и дани ему миром не дадут. Покорять их силой, как полтораста лет назад, – уж верно нарваться на проклятье Сванхейд. Оставить старуху здешней правительницей? Уступить северный престол Беру? Но это означало бы отказаться от права Ингваровых потомков. А на это Святослав не мог пойти добровольно, несмотря ни на какой гнет вины.
– А что бы вы сказали, мудрые люди, – вдруг заговорила Мальфрид, – если бы боги послали земле словенской князя из рода Сванхейд, прямого потомка Ингвара, но не отягощенного никакими винами перед землей и людьми?
Все повернулись к ней. Даже Святослав устремил на нее прямой взгляд, чего обычно избегал делать. Она сидела возле Сванхейд – в белом платье «печальной сряды», с тонкой красной оторочкой по подолу и черным пояском. В эти дни Святослав с трудом узнавал прежнюю Малфу. Три года назад это была нескладная тощая девчонка – коса толще руки, – а в повадках ее смешивались гордость своим высоким родом и досада на свое униженное положение. Теперь же она стала совсем другой: стан пополнел, грудь округлилась, лицо сияло здоровым румянцем, повадке было спокойное величие, в глазах уверенность и в то же время тайная томность, заставлявшая всякого мужчину, от пожилого воеводы Тормара до последнего оторока, оборачиваться ей вслед. Она настолько изменилась, что Святослав смотрел на нее как на другую женщину, которую впервые узнал только здесь. Но, на беду его, эта другая женщина знала, как нехорошо он обошелся той честолюбивой девчонкой.
