Когда он пришел к идее естественного отбора, наверняка понял, насколько глубоко его этика расходится с ценностями, укорененными в природе. Коварство осы-наездницы, пожирающей живую гусеницу, и бессердечие кота, играющего с мышью, были лишь верхушкой айсберга. Размышляя о естественном отборе, нельзя не поразиться тому, какую цену из смертей и страданий организмы платят за каждое мельчайшее адаптационное изменение, и нельзя не понять, что конечная цель каждого такого изменения (например, увеличения длины клыков у самцов шимпанзе) – причинение дополнительных страданий или более эффективное умерщвление других организмов. Эволюция – продукт боли и боль – продукт эволюции.
Однако Дарвин, похоже, не сильно беспокоился по поводу несоответствия между собственной этикой и «этикой» естественного отбора. Если оса-наездник или кот, играющий с мышью, воплощают ценности природы – тем хуже для них. Поразительно, что в ходе эволюционного процесса, основанного на эгоизме, в конце концов появился организм, способный осознать его законы и ценности, оценить их и отвергнуть. И еще поразительнее, что первый же прозревший организм осудил своего «создателя». Нравственные чувства Дарвина, предназначенные, в конечном счете, для обслуживания эгоизма, отвергли его, как только они стали очевидны
[666].
Дарвинизм и братская любовь
Не исключено, что размышления Дарвина о естественном отборе даже укрепили его нравственные ценности. Представьте: миллиарды организмов бегают по планете, одержимые собственной истиной, и все эти истины абсолютно идентичны и абсолютно же логически несовместимы друг с другом: «Мой наследственный материал самый важный на Земле, мне плевать на ваши страдания, боль и даже смерть; главное – сохранить его». И представьте, что вы один из этих организмов. Наверняка вам захочется освободиться из плена и даже, возможно, взбунтоваться против логического абсурда.
Эволюционное восприятие противостоит эгоизму, и даже Дарвин не мог полностью оценить эту его способность. Благодаря ей новая эволюционная парадигма способна заметно приблизить нас к ценностям Милля, Дарвина и Иисуса.
Естественно, я не утверждаю, что всякий нравственный абсолют выводится исключительно из дарвинизма. К тому же, как мы видели, сама идея нравственных абсолютов заметно потускнела в руках Дарвина. Тем не менее я совершенно уверен, что большинство людей, которые ясно осознают новую эволюционную парадигму и старательно ее проанализируют, придут к пониманию необходимости относиться к ближнему с большей заботой и состраданием или, по крайней мере, допустят, что это было бы правильно.
Новая парадигма лишает эгоцентризм его благородного флера, позволяя взглянуть на него беспристрастно и увидеть в истинном, неприглядном свете. Нам как виду свойственно прикрывать свои действия нравственностью, мы созданы так, чтобы полагать самих себя хорошими и оправдывать свое поведение даже тогда, когда это противоречит действительности. Новая парадигма раскрывает биологические механизмы, лежащие в основе такого поведения, тем самым делая иллюзию собственной правоты менее правдоподобной.
Например, почти все мы утверждаем (и верим), что наша нелюбовь к определенным людям никогда не бывает беспричинной. Если кто-то является объектом нашего гнева или безжалостного безразличия, если мы наслаждаемся его страданиями или одобряем их, то это не потому, что мы такие черствые, а потому, что он совершил что-то и заслуживает жестокого обращения.
Теперь наконец-то мы приблизились к пониманию того, почему люди почти всегда уверены, что поступают с другими по справедливости. И, увы, оно не внушает морального оптимизма.
В основе чувства безоговорочной собственной правоты лежит карательный импульс, один из базовых механизмов реципрокного альтруизма. Он развился не во благо вида, нации или даже племени, а во благо отдельного человека, вернее даже во благо его генома, поскольку главная функция данного импульса – размножить генетическую информацию индивида.
Само по себе это, конечно, неплохо, просто заставляет задуматься над благовидностью наших поступков, в частности усомниться в наличии высшей справедливости (и связанного с ней неосязаемого ощущения, что возмездие несет в себе высшую этическую истину). Эволюционный взгляд обнажает ее истинную природу, демонстрируя, что это не высший закон, а корыстное веление наших генов. Ее происхождение не более божественно, чем у чувства голода, ненависти, похоти или любого другого, доказавшего свою эффективность в ходе эволюции.
Надо сказать, однако, что у возмездия есть и положительная роль, оправданная с точки зрения морали – или утилитаризма, или любой другой этической системы, которая имеет целью заставить людей вести себя более предусмотрительно по отношению друг к другу. Возмездие помогает решить проблему «мошенничества», с которой сталкивается любая моральная система: люди, которые берут больше, чем дают, получают заслуженное наказание, что отбивает у них охоту проходить в открытые двери, не придерживая их для других. Даже при том, что карательный импульс не нацелен на благо группы, как моральная система Милля, он может повышать (и часто действительно повышает) суммарное благосостояние общества, заставляя людей помнить об интересах других. Несмотря на не самое благородное происхождение, карательный импульс стал служить высокой цели.
Казалось бы, этого должно быть достаточно, чтобы реабилитировать карательный импульс, если бы не одно «но»: возмездие часто не соответствует критериям божественной справедливости, на которой настаивал Милль. Мы наказываем не только тех, которые обманули нас или плохо с нами поступили.
Наша моральная бухгалтерия субъективна и предвзята: подсчитывая социальные долги, мы всегда подбиваем баланс в свою пользу. И это не единственный пример несправедливости наших моральных суждений. Мы склонны считать врагов нравственно ущербными, а союзников – достойными сострадания, склонны сочувствовать больше тем, кто обладает высоким статусом, а представителей социальных низов игнорировать. Как можно, глядя на это все, искренне утверждать, что, отказывая кому-то в своей братской любви, мы поступаем справедливо?
Это правда, что наша нелюбовь никогда не бывает беспричинной. Однако причина ее зачастую оказывается в том, что любить кого-то нам невыгодно: симпатия не поднимет наш социальный статус, не обеспечит нам материальные или сексуальные ресурсы, не поможет нашей семье или не принесет иную эволюционную пользу. Чувство «справедливости», сопровождающее нашу неприязнь, – это просто прикрытие. Стоит осознать это, как негатива становится меньше
[667].
