* * *
Стены в гостиной голы до абсурда. Прежний дом Трумена тоже был без излишеств, но сохранял намеки на семейную жизнь: в прихожей – детские наколенники, на доске для заметок – правильно, заметки. В новом обиталище возле перегородки стоит массивный радиатор, густо выкрашенный белой краской. В углу горит бра, верхний свет выключен. Комнату затемняет козырек крыльца, а в торцевых стенах окна просто отсутствуют. Трумен, словно только что заметив, какая кругом темень, щелкает выключателем. Вспыхивает потолочная лампа. Теперь видны многочисленные книжные полки. Что ж, дом Трумену вполне подходит. У нас с ним всегда были темы для разговоров именно потому, что мы оба любим читать. В отличие от меня, Трумен вырос в дружной семье. Но он был единственным ребенком, застенчивым по причине заикания. От этой беды Трумен потом избавился, а вот в детстве рта не мог раскрыть, чтоб его не осмеяли. Поэтому дружил юный Трумен преимущественно с книгами. Вот и сейчас на журнальном столике раскрыта книга. «Искусство войны», автор Сунь-Цзы. Еще год назад я обязательно поддразнила бы Трумена: с кем воевать собрался? Но сейчас что-то изменилось, что-то погасло между нами, и я все свыкаюсь с новой реальностью.
– Как дела, Трумен?
– Нормально.
Мы оба так и стоим столбами. Трумен сам не садится и мне не предлагает.
Я в полицейской форме, но ремень оставила в машине. Зря. Сейчас было бы куда руки деть. Тру лоб.
– Колено как?
– Терпимо.
Трумен смотрит на свое колено. Вытягивает ногу.
Киваю по сторонам.
– Мне нравится.
– Да, неплохо получилось, – отзывается он.
– Чем сейчас занимаешься?
– То одним, то другим. Летом вот садом увлекся. Читаю. В ко-опе подвизался.
Что такое ко-оп, мне неизвестно. Но вопросов я не задаю.
– Ко-оп – это кооперативный продуктовый магазин, – поясняет Трумен, словно прочитав мои мысли. Улыбается еле заметно. Он в курсе, до чего мне претит афишировать пробелы в собственных познаниях.
– Девочки в порядке?
На столе, на самом краешке, притулилась семейная фотография. Дочери Трумена еще совсем малышки. На фото присутствует и Шейла. Есть в этом что-то недостойное – держать в доме портрет бывшей жены. Неужели Трумен по ней тоскует? Кажется, да. Гоню неприятную мысль.
– В порядке, – отвечает он.
Дальше не знаю, о чем говорить.
– Чай будешь? – наконец выдавливает Трумен.
* * *
Вот мы на кухне. Здесь все гораздо новее, чем в холле и гостиной; видимо, Трумен сделал ремонт. Частично своими руками – он много чего умеет и постоянно учится. Из последних достижений: незадолго до травмы он сам починил негодный фотоаппарат «Никон».
Трумен вынимает из коробки заварочный чайничек, отмеряет ложечкой настоящий, непакетированный чай. Теперь, когда он ко мне спиной, говорить легче. Вот откашляюсь – и скажу…
– В чем дело, Мики?
Спросил, не оборачиваясь.
– Я должна попросить прощения.
Звучит слишком официально. В кухнях так не выражаются. Вечная моя проблема – выбрать тон. Трумен медлит, но лишь мгновение. Снова приступает к подготовке чайной церемонии – льет кипяток в чайник.
– Прощения? За что?
– За то, что не задержала того выродка. За то, что тормознула.
Голос срывается. Трумен качает головой.
– Неправильно формулируешь.
– Что?
– Я говорю, не за это надо извиняться, Мик.
Теперь он обернулся. Смотрит на меня. Не выдерживаю, прячу глаза.
– Ну, сбежал один отморозок. Бывает. Со мной, знаешь, сколько раз такое было? Сам уже не помню… – Трумен переводит взгляд на чайник. – Ты не в том виновата, что не задержала преступника, а в том, что растерялась.
– Не только в этом, Трумен. Я еще и попятилась от него.
– А это как раз было правильно. Какой прок, если б он тебя застрелил – из-за несчастного колена?
Молча перевариваю. Затем выдаю:
– Прости, что растерялась. Прости.
Удовлетворенный кивок. Атмосфера разрядилась. Трумен разливает чай.
– На службу вернешься?
Вопрос кажется уместным.
Трумену пятьдесят два года. Выглядит на сорок. В манерах особая неспешность – из-за нее впечатление, будто он законсервировал собственную если не молодость, то моложавость. Его реальный возраст стал мне известен пару лет назад, когда приятели устроили ему вечеринку по случаю юбилея. В пятьдесят два Трумен может спокойно уйти в отставку. Пенсия ему обеспечена.
Он пожимает плечами.
– Может, вернусь. А может, и нет. Пока не решил. Жизнь переменилась, и не к лучшему… – Сверлит меня взглядом. – Ты ведь не только для того приехала, чтоб извиниться.
Я не отпираюсь. Я не в силах поднять глаза.
– В чем дело, Мики?
* * *
Когда я, выдохшаяся, наконец замолкаю, Трумен хромает к двери, ведущей из кухни прямо в сонный сад.
– С какого времени о Кейси нет вестей?
– Пола Мулрони говорит – примерно месяц назад с ней общалась. Но она ведь может и напутать…
– Давненько.
На его лице появляется знакомое выражение. Так он смотрит, когда готов к преследованию. Когда готов распрямиться, словно пружина, и мчаться за правонарушителем.
– Что еще тебе известно, Мик?
– Кейси последний раз постила в «Фейсбуке» второго октября. На тот момент она встречалась с персонажем по кличке Док. На ее странице есть фото этого Дока. Или Доки.
Трумен прищуривается.
– Док, говоришь?
– Вот и я тоже удивилась.
– Гм. Док…
– Ты, случайно, не слыхал о таком?
Поразмыслив, Трумен качает головой.
– Может, ты слыхал о Конноре Фэмизоле? Кажется, это его настоящее имя.
– Как-как? Фэмизол? – переспрашивает Трумен. Вижу: ему смешно.
– Ну да. А что такого?
С детства не терплю шуток, которые понятны всем, кроме меня.
– Мик, ты это имя из «Фейсбука» добыла? – уточняет Трумен.
Киваю.
Трумен хохочет.
– Кличка это. «Друзья прежде всего» расшифровывается
[16].
Он смотрит так ласково, смеется так снисходительно, что в груди у меня развязывается некий узел. В следующую секунду я тоже прыскаю.
