От глупых турок, проморгавших бесценное сокровище, мысли его вполне естественным образом перешли на личность госпожи Шлиман, красавицы Софьи. О, она и впрямь была красива, шикарна, образованна и хорошо это знала. Она — жена «Колумба археологии», миллионера, ученого с мировым именем. Но за время, проведенное на раскопках, Дмитрий познакомился с людьми, которые помнили и другую Софью — Софью Эстрагоменос, благовоспитанную красавицу из небогатой греческой семьи. Когда баснословно богатый и удачливый коммерсант, потомственный почетный гражданин Петербурга, купец первой гильдии герр Шлиман решил изменить свою жизнь, он ликвидировал дело и сбежал в Париж, оставив в северной столице жену Екатерину, урожденную Лыжину, и троих детей. В свои сорок шесть лет он посещал лекции в Сорбонне, а потом, прослышав, что штат Индиана собирается принять новый закон о разводе, открыл дело в Индианаполисе. Приехав в Грецию, которая всю жизнь неодолимо влекла его к себе, он начал поиски новой спутницы жизни, которая, по замыслу этого ученого осла, должна была олицетворять собой Грецию: быть прекрасной, как статуя Праксителя, знать древнегреческий, любить Гомера… Знакомые сосватали ему семнадцатилетнюю Софью Эстрагоменос, которая с честью выдержала устроенный женихом экзамен. Но вот на вопрос, почему она хочет выйти за него замуж, простодушное «олицетворение Греции» заявило: «Родители сказали, что вы очень богаты, а мы так бедны…»
Правда, позже у нее хватило женской мудрости и такта, чтобы исправить эту чуть было не ставшую роковой оплошность. Шлиман ее боготворил, а Дмитрий… Черт подери! Если бы не дикая ревность старика, который увядал, в то время как его жена продолжала хорошеть, если бы не эти ученые штафирки Стефани и Шульце с их деньгами и поручениями… Да что там! Если бы судьба дала Дмитрию еще хотя бы пару месяцев рядом с Софьей, он бы добился своего — так же, как добивался всегда. Но упускать такой случай, как этот, было нельзя. На свете миллионы Софий, а клад Приама — один…
Мелкая черноморская волна тихо плескалась в облупленный борт, над морем клубился густой, как молоко, туман. Он приятно холодил сочащуюся кровью рану. Дмитрий чувствовал страшную усталость — сказывалось напряжение последних дней, усугубившееся этой нежданной схваткой в предрассветной мгле.
— Крепче вяжи, — нашаривая в кармане фосфорные спички, сказал он Кузьмичу, вовсе не нуждавшемуся в подобных наставлениях, и, прислонившись здоровым плечом к мачте, на мгновение прикрыл усталые, будто засыпанные горячим песком глаза.
Когда он снова поднял тяжелые веки, вместо туманной морской дали его взору предстала грязная, вся в каких-то потеках и наростах, бетонная стена, тускло освещенная лучом карманного фонарика. Дощатая палуба исчезла, сменившись грязным земляным полом, вместо звездного неба над головой тяжело нависла корявая, с неровными стыками, бетонная плита.
«Что за черт? Уснул я, что ли?» — подумал он, протирая грязным кулаком слипающиеся глаза.
Он почесал затылок. Конечно, это был сон, но какой-то уж очень яркий, изобилующий подробностями и мелкими деталями, о которых он, Дмитрий Крестовский, до сих пор даже не подозревал. Он имел лишь самое общее и приблизительное представление о том, что такое фелюга. Или этот морской кольт… Оружие Дмитрий не любил и не особенно разбирался в нем — умел отличить пистолет от автомата, а охотничью двустволку от противотанковой пушки, и ладно. Но этот кольт — вороненый, с латунными вставками — до сих пор стоял перед его внутренним взором. И ведь не просто кольт, а именно морской, то есть выпускавшийся специально для американских флотских офицеров… Откуда, елки-палки, он мог это узнать? Мало того, Дмитрий сейчас, не раздумывая, взялся бы разобрать этот кольт на части и снова собрать…
Дмитрий вяло порылся в сумке, достал термос и, свинтив колпачок, прямо из горлышка нехотя хлебнул остывшего кофе. Ему подумалось, что это был вовсе не сон, а нечто вроде послания. Беспокойный дух предка, Дмитрия Аполлоновича, наверное, до сих пор бродил в этих тоннелях, охраняя сокровище. Небось обрадовался, бродяга, встретив тут родственника, и решил поделиться воспоминаниями…
Кофе не помог, и Дмитрий закурил сигарету. Теперь сон развеялся, превратившись в смутные, бессмысленные обрывки, как это всегда случается со снами, даже самыми яркими и правдоподобными.
Он затоптал окурок, поднялся и посмотрел вдоль коридора направо — в сторону, противоположную той, откуда пришел. Ничего интересного он не увидел. Коридор, плавно изгибаясь, уходил в темноту. Дмитрий заметил, что свет его фонаря стал слабым, неприятно желтушным, а значит, батарейки скоро сядут. Это было не страшно, поскольку о запасных батарейках он позаботился заранее.
Дмитрий почувствовал, что действительно здорово устал — и в этом почудилось что-то знакомое. Перед глазами опять встала залитая кровью грязная палуба фелюги, в уши мягко толкнулся плеск ударяющихся в облупленные борта волн, а тяжесть висящей на бедре сумки вызвала желание привычно положить ладонь на эфес, с которого свисал потертый, потускневший золотой офицерский темляк. Строго говоря, носить эту тяжелую золотую кисть на эфесе своей сабли Дмитрий Крестовский уже давно не имел права, но кого это волнует, когда кругом одни турки?..
Дмитрий тряхнул головой, отгоняя наваждение, и потянул носом: в голову ему вдруг пришло, что его видения вызваны причинами вполне земными, прозаическими — каким-нибудь газом, идущим из прохудившейся трубы. Только что это за трубы, что за газ, если, вдохнув его, человек начинает грезить наяву, видит вещи и события, о которых ничего не знает?
Впереди, на границе света и тьмы, стремительно промелькнула какая-то тень. Рука сама собой потянулась к карману, в котором лежал пистолет, и бессильно упала вниз — стрелять было не в кого, тень бесследно исчезла.
Против крупного хищника его пневматическая хлопушка была бессильна, против стаи мелких — тоже, и Дмитрий, говоря по совести, не понимал, какого черта продолжает таскать в кармане эту довольно увесистую железку. Просто ему почему-то казалось, что уважающий себя кладоискатель должен иметь хоть какое-то оружие — лучше, конечно, настоящее, но на худой конец сойдет и такое…
Он двинулся вперед по бетонному коридору, который располагался чересчур глубоко. Вел он, надо полагать, к какому-нибудь секретному объекту — правительственному бомбоубежищу или командному пункту, ликвидированному и заброшенному много лет назад. Из-под слоя грязи на полу то и дело выглядывали ржавые рельсы, а за очередным поворотом Дмитрий наткнулся на проржавевший до дыр остов какой-то уродливой, нелепой машины наподобие электрической вагонетки. Данное сооружение лежало на боку, кабина была смята, крышка аккумуляторного отсека свалилась, и внутри виднелись заросшие грязью, расколотые эбонитовые корпуса громоздких архаичных аккумуляторов.
Окинув эту груду металлолома равнодушным взглядом, Крестовский двинулся дальше, миновал еще четыре поворота и наконец уперся в глухой тупик, образованный огромной массой земли и обломков бетона, рухнувшей с потолка и завалившей коридор. Дмитрий поводил по завалу лучом фонарика, оценивая внушительную толщину плит и торчащей из них ржавой, варварски перекрученной арматуры. Скорее всего, когда-то проход намеренно взорвали.
