Наконец, дали третий звонок. Люда проскочила на свое место. Поддернула пачку. Что такое? Опять затор.
Очередь кордебалета была свернута в клубок: колючая и шуршащая от трущихся друг о друга жестких пачек. На лицах недоумение.
– А сейчас что? – спросила Люда, никто не ответил.
Вера Марковна стояла перед входом за кулисы, как дракон у зева пещеры.
Заверещала:
– Руки показываем, руки.
Недоумение только усилилось.
Первая из стоявших растопырила пальцы.
Вера Марковна, не церемонясь, царапнув, стащила золотое кольцо.
Ответила на вытаращенный взгляд:
– На выходе заберешь, – и бросила на поднос, позаимствованный из буфета и поставленный на стул рядом.
Все загудели, зароптали:
– Что еще за новости такие?
– Себе спасибо скажите. В Лондоне критики ругались: лебеди и крестьянки у нас сверкают бриллиантами. Приказ Акима.
Одна фыркнула:
– Ну так у них и бабы страшные. А наши девочки любят все красивое.
– В Лондон больше не хочешь? – осадила Вера Марковна.
Девочки принялись вынимать сережки, стаскивать кольца.
– Привыкайте, – проворчала Вера Марковна.
Одна демонстративно закатила глаза, теребя тесное кольцо с огромным камнем. Бриллиант казался бутафорским – такой большой.
– И жвачку выплюнь, жопа!
В мое время, осудила Вера Марковна, такого не было. Да, кому-то и в те времена везло: выходили за партработников, дипломатов, генералов. Но кордебалет был кордебалетом. А сейчас? Есть, конечно, и обычные, до самой пенсии вкалывают. А есть и такие. Вот эта, например. Зачем ей вообще работать? Одно кольцо стоит больше, чем она в кордебалете зарабатывает за сезон.
На поднос падали, звякая, цацки. Проходили мимо Веры Марковны, показывали руки, та кивала. Шли, не задерживаясь.
Люда завистливо покосилась на искрящееся чужое добро.
Показала драконше пустые пальцы, получила кивок.
Люде снимать было нечего.
25
– Мам, – удивился Виктор. – Ты чего?
Вера, не разжимая объятия, помотала головой: ничего. Приятно было чувствовать запах сына. Сил не было выпустить лацканы его пиджака. Но чтобы его не смущать, выпустила.
Кому-нибудь разве объяснишь? Это чувство ровно и сильно горело, не мешая в ее жизни ничему остальному: огорчениям, увлечениям, интересам, разочарованиям. Оно было фоном, без которого сама жизнь рассыпалась бы. Но иногда – сейчас вот – ударяло в сердце, ошеломляло Веру, как в день их встречи: когда красного, как будто переваренного младенца положили ей на грудь. Она в самый первый день поняла: он ее лучший друг.
Чувство не менялось. Витя – менялся, переживал все свои насекомые метаморфозы: младенец, малыш, школьник, ненадолго отпал от нее, замкнувшись в угрюмой подростковой нескладности, как гусеница в твердой куколке. Потом выпорхнул прекрасным юношей. Теперь уже, конечно, молодой мужчина. Ее любовь охватывала все эти его ипостаси, вложенные друг в друга, как матрешки.
Вера с гордостью продела свою руку под его.
– Ты почему в театр так рано примчался?
И тут же забыла свой вопрос. Разглядывала публику. Уже ловила чужие взгляды в фойе. Смотрела на себя чужими глазами – и нежилась в них, как в теплой воде. Моложавая мать со взрослым сыном. Другие поди и звонка от детей не дождутся…
– Просто раньше тебя, вот и все, – ответил сын.
«…Боже упаси!» – думала Вера о своем. Ей повезло: она любила своих детей и любила взаимно, – могло и не повезти; не хотелось даже представлять, на что тогда была бы похожа ее жизнь.
– Мам, идем, – потянул ее сын. – Он там, наверное, уже кудахчет.
– Ты все-таки называй его папой. Иногда. Ему же жутко нравится.
– Могу в виде компромисса называть его Борисом Анатольевичем.
– Ну Вить…
– По этой лестнице – короче.
– А по той – длиннее, – потянула его Вера. – Пройдемся немного. Я хочу на людей посмотреть, себя показать.
Виктор повел ее через фойе. Как длиннее. Мамин лучший друг.
Борис и правда уже ждал у ложи:
– Привет.
Виктор не глядел на него:
– А Аня где?
– Уже села.
Борис пропустил Веру вперед, за бархатную занавеску, сам задержался в пахнущей духами и пылью темноте с проблесками позолоты, приложил к уху телефон, дождался писка голосовой почты, тихо, но так чтобы слышно было беспокойство, бросил: «Ира, просто хочу знать, что все в порядке». Отключил звук. Рабочий телефон тоже переставил на airplane mode. И вошел в ложу. В свет, рокот, звуки настраиваемого оркестра, как бы снизу куполом подпиравшие гигантскую хрустальную люстру.
Вера выпустила из объятий дочь.
– Мам, ты чего? – с улыбкой спросила и Аня, оправила платье. – Ой, смотри, у тебя пятно на платье.
Вера прижала подбородок, скосила глаза на черный бархат.
– Где? Это? Пыль. Странно. Откуда?
Махнула рукой:
– А. Отвалится само… Ань, – позвала она дочь. – Я тебя обожаю.
– Мама сегодня восторженная какая-то, – с нежной насмешкой заметил сестре Виктор.
Та спросила его одними глазами поверх Вериного бархатного плеча. Виктор еле уловимо кивнул сестре.
– Странное чувство. Видеть весь этот театр снаружи, – заметил он, садясь.
– Предвкушаешь спектакль? – поинтересовалась Аня.
Вера почувствовала спиной сквозняк. Обернулась из кресла – на лице легкая тревога. Борис ей улыбнулся: все хорошо. Виктор сделал вид, что не заметил его появления, – а может, и правда не заметил: показывал спину в темно-синем пиджаке, разглядывал полный зал. Аня крутила колесики перламутрового бинокля. Борис потянул за золоченую спинку, сел на бархатное сиденье и, разделяя любопытство жены, пасынка, дочери, тоже стал разглядывать зал.
В балете он раньше не был. В этом театре, кажется, да, но не на спектакле – вручали какую-то премию, Борис представлял, как всегда, спонсоров, в одном из множества комитетов и советов, в которых числился.
Неровные тихие вопли настраиваемых скрипок образовывали какофонию, которая наполняла предвкушением чуда.
– Царя еще нет, – сообщила Вера.
– Опаздывает, – ухмыльнулся Борис. За бархатным бортом ложи он казался себе плывущим в утлой золотой лодочке прямо в шипящее море.
26
В отеле «Евразия», огромном и роскошном, а главное – почти примыкавшем к театру, к ним отнеслись ровно так, как предсказывал Олег.
