Аким покачал головой: нет.
– Наверное, увидела, как народ на репах уродуется, и сама отвалила, – понадеялась Ольга. – А Белова сейчас у всех нарасхват. От посольств приглашения я уж сама выбрасываю. Но это все-таки Президентский комитет. Питерские люди. Посидят вместе, корюшку обсудят, мосты, Эрмитаж.
– Оля, я бы умер без твоего оптимизма, – трагически возвестил Аким.
– Я тебя тоже лэ. Куда нам еще деваться? Если выставят нас отсюда – то обоих.
Директоров из театра увольняли всегда вместе с замами и ассистентами – как будто следуя старому индийскому обычаю сжигать вдов вместе с покойным мужем. Тем не менее Ольга не могла удержаться от чисто театрального инстинкта – кусать дающую руку, то есть подсирать шефу в мелочах. Или, вернее, подсирая шефу в мелочах, она все же была ему предана.
Ольга сунула Акиму листочек с клейкой полосой, оторванный от желтого канцелярского куба:
– Передай Беловой. Телефон то ли самого Свечина, то ли жены. Пусть сбросит им эсэмэс, в какой вечер может прийти к ним в гости.
И Ольга побежала вешать очередные списки.
12
Еще в коридоре Аким узнал звуки: Ромео и Джульетта в церкви. Проскользнул в хорошо смазанную дверь.
Увиденное понравилось ему. «Я молодец», – подумал директор балета.
Конечно, шекспировские четырнадцать этой дылде-Джульетте не дашь. Но в общем, зрительно уменьшить Белову на сцене у него получилось чистым менеджментом. Высокий Славик рядом с балериной превращал ее рост в нормальный. На роль Кормилицы Аким уговорил Авилову, первую красавицу миманса. Ростом Авилова была, как манекенщица. Увы, ее прекрасное тело было сухим и негнущимся, как флагшток (потому после балетной школы Авилова пролетела мимо кордебалета сразу в миманс: на роли королев и владетельных графинь, от которых требовалось только величественно нести себя и водить руками). Авилова повыкаблучивалась, конечно. Но Аким умело подсунул ей мысль, что роль Кормилицы – не декоративная, а игровая, почти одна из главных. Улещил, подольстил. Черт, подумал он сейчас: сексапильная Авилова выглядела скорее бандершей или сводней, чем кормилицей. И еще ведь будет верещать, чтобы ей не запихивали в костюм полагающиеся подушки – титьки и жопу…
Аким беспокойно заглянул в яму.
Потный Орджоникидзе махал руками. Деловито поглядывал то на лабухов, то на Белову. Выглядел он мирно. Аким легко увидел сцену с его точки зрения: балерина не вякает, везде успевает и даже не слишком топает в тихих местах, музыка катит, как написано у Прокофьева, – все, как дирижеру нравится. Орджоникидзе со своими бровями и баками напоминал майского жука в целеустремленном полете.
Но, как оказалось, Аким поспел вовремя.
Джульетта молитвенно воздела длинные руки, вытянув позу в уже знаменитый силуэт. Но тут же убрала и их, и оттопыренную назад ногу. Славик выпустил ее плечи. Запоздавшая скрипка издала кошачий вопль, музыка умолкла. Белова таращилась на изображение Мадонны в углу сцены, как человек, которого красный сигнал светофора застиг посреди Садового кольца.
«Ромео и Джульетта» шел еще при Сталине. Тогда уж ставили так ставили. Избы для «Ивана Сусанина» рубили в натуральную величину. Бутафорская Мадонна для «Ромео» была, как говорили, копией майолики Андреа делла Роббиа.
Точь-в-точь такая же была и в питерском спектакле, знакомом Беловой до зубов.
«Чего ж она вылупилась?» – не понял Аким.
– Ногу потянула? – услышал он голос Славика.
Белова показала партнеру на Мадонну. Что-то сказала.
Орджоникидзе в яме забеспокоился, зашевелил бровями.
В другой момент Аким, может, и принялся бы терпеливо выспрашивать у Беловой, что случилось, что не так.
Но из ямы гаркнул дирижер:
– А сейчас-то что? Кто-то тупит и не может вспомнить, что там дальше?
Авилова хихикнула. Орджоникидзе взглядом убил ее на месте.
Аким понял, что через две секунды в яме рванет по-настоящему. Орджоникидзе нальется кровью. Начнет крыть матом. Лягнет пульт. Заржут лабухи. Но две секунды еще есть.
– Даша! – крикнул из ложи Аким. – Что там у тебя?
– Фигура не та…
И не стал слушать (в любую секунду из ямы мог начать расти атомный гриб):
– Ну хватит уже. Правда. Ну фигура. Та, не та. Оно тебе на сцене мешает?
Белова помотала головой.
– Не мешает? – наскакивал Аким. – С туров не сбивает? На голову не падает? Ну и отлично!
Орджоникидзе подал недовольный, но окрашенный любопытством голос:
– Что там еще? Белова, что там у тебя?
Аким, задирая все еще гибкие ноги, перелез через барьер на сцену. Кивнул с извиняющимся видом дирижеру:
– Пять секунд.
Подошел.
– Даша, все. Давай в последний раз это обсудим. Я тебе верю. Честно! У тебя нервы. Понимаю! Я бы тоже был на нервах. Сочувствую! – Аким прижал руки к сердцу, как балетный принц, чья любовь – навсегда. И тихо пояснил: – Но ты их тоже пойми. Вы с труппой притираетесь взаимно. Им тоже надо к тебе привыкнуть.
Белова слушала, лицо без выражения. Аким подошел вплотную. Дело в том, что он не врал, он вполне ей верил. Он знал своих: они могли всякое. Но прямо сейчас он стоял в перекрестном огне. На сцене жгли любопытные глаза Авиловой (после репетиции понесется рассказывать остальным), в яме Орджоникидзе уже начинал подскакивать на месте, как крышка, готовая сорваться с парового котла.
Сейчас надо было просто все это залить противопожарной пеной.
Аким наклонился к самому ее лицу:
– Даша. Я понимаю. Нервы. Понимаю. Ты устала. Чувствуешь ответственность. Но не накручивай сама себя тоже. Не реагируй, и они быстрее потеряют к тебе интерес. Я их не выгораживаю. Но и ты пойми. Побесятся – и привыкнут. Быстрее оставят тебя в покое. Не реагируй. Хорошо?
– Хорошо, – ответила угрюмо она. Отошла обратно в угол сцены.
Аким бросил взгляд на Мадонну в углу. Такая она? Не такая?.. Сам он танцевал только партию Меркуцио – в сцене с Мадонной занят не бывал.
Орджоникидзе заревел из ямы:
– Сеанс психоанализа закончился? Белова! Я могу продолжать работу? Большое спасибо.
Аким отпрянул в кулисы.
Убедившись, что балетные пешки на местах, Орджоникидзе взмахнул всем телом, тряхнул щеками, со лба полетели капли пота. И музыка ожила с того места, где оборвалась.
– Вот блядь, – сказал себе в коридоре Аким. В руках его по-прежнему был желтый листок с телефонным номером главы Президентского комитета.
Аким подкараулил Белову после репетиции.
Та изучила бумажку.
– Спасибо, – протянула обратно Акиму. – Я не могу.
