Пожалуй, в приподнятом настроении Клонферт был еще менее выносим, чем в подавленном. Когда он пригласил Стивена в свою каюту, он демонстрировал ее убранство с утомляющей торжественностью, хотя и настаивал на том, что это убранство лишь временное: «Не слишком подходящая вещь для пост-капитана. На шлюпе еще сойдет, а для фрегата это убого». Каюта, как на большинстве ранговых кораблей, была потрясающе хороша. Во времена Корбетта она блистала лишь ошкуренной древесиной, сверкающей медью и сияющими окнами, ибо сверх этого в ней почти ничего не было, но теперь этот спартанский интерьер, слишком просторный для Клонфертовой меблировки, выглядел, как будто бордель переехал в монастырь и еще там не успел расположиться как следует. Размеры каюты еще увеличивали два больших зеркала, захваченных Клонфертом с «Оттера» – одно на правом, другое на левом борту. Клонферт прохаживался между ними, рассказывая Стивену подробную историю одной из свисавших с потолка ламп, а Стивен, сидя по-турецки на софе, заметил, что при каждом повороте Клонферт машинально смотрит на свое отражение, с видом одновременно неуверенно-сомневающимся и самодовольным.
Во время обеда капитан углубился в свои турецкие и сирийские приключения с сэром Сиднеем Смитом, и, в какой-то момент, Стивен осознал, что для Клонферта он из застольного собеседника обратился в театральную публику. Это было совершенно непохоже на их дружеское общение до того, и теперь Стивен все больше скучал. Ложь и полу-ложь, нагромождаемые Клонфертом друг на друга в попытке создания образа, которому он желал соответствовать, уже были явно избыточными, при этом назойливыми и агрессивными, как будто в слушателя пытались прямо-таки вколотить восхищение, о взаимном же общении уже и речи не шло. «Уже даже как-то неловко», – думал Стивен, глядя в тарелку, когда Клонферт не обошел в своих рассказах и злосчастного единорога. Тарелка была красивая, с выгравированными крестами Скроггсов по ободку, но это была тарелка из Шеффилда, и сквозь эмаль просвечивала медь. «Неудобно и довольно тяжко. Но хоть из человеколюбия надо бы ему посочувствовать. Что у него за нервное возбуждение!»
Хотя Стивен всячески выражал сочувствие Клонферту, молча проглотив даже единорога и еще кучу невероятнейших подвигов, просить о продолжении было выше его сил. Наконец до Клонферта дошло, что он чересчур увлекся, а его «публика» совершенно не впечатлена, а, скорее, ушла в себя, и в его глазах снова появился огонек неуверенности. Он попытался изменить тон, вновь заговорив о том, как он благодарен Стивену за его помощь в момент приступа.
– Это жалкая, недостойная мужчины болезнь, – заявил он, – и я просил Мак-Адама пустить в ход нож, если это может помочь. Но он, кажется, решил, что это нервное, вроде родимчика. Не думаю, чтоб коммодор страдал чем-то похожим, а?
– Если б и страдал, я бы, естественно, не разглашал бы это, как я не разглашаю болезни любых своих пациентов, – отрезал Стивен. – Но, – продолжил он мягче, – вы не должны думать, что в вашей болезни есть что-то постыдное. Уровень боли превышал все, что я когда-либо видел при коликах, независимо от их происхождения.
Клонферт выглядел польщенным, и Стивен продолжил:
– Это тяжелый случай, несомненно, и вам повезло, что у вас всегда под рукой есть такой консультант, как Мак-Адам. Да, с вашего позволения, мне бы надо пойти помочь ему.
– Честный Мак-Адам, да, – ответил Клонферт, возвращаясь к своей недавней манере, – да. Хоть он и не Соломон, и приходится признать некоторые его пороки и ужасные манеры, я верю, что он искренне предан мне. Этим утром он был несколько недееспособен, иначе бы он не преминул поприветствовать вас на борту, но, надеюсь, он уже восстал с одра в настоящее время.
Мак-Адам был в лазарете, и его порок сквозил в его внешности. К счастью для команды «Нереиды», его помощник, мистер Фентон, был надежным судовым врачом-практиком, ибо Мак-Адам мало интересовался медициной тела. Он продемонстрировал Стивену несколько своих пациентов, и они засиделись над матросом, у которого неоперабельная гранулема давила на мозг так, что его речь имела обратную логическую последовательность.
– Интересный случай, – заметил Мак-Адам, – хотя едва ли в моем вкусе. Ибо мало добавляет к моим штудиям на военных судах. Пошли вниз, выпьем по капельке.
Внизу, в запахе трюмной воды и грога, он продолжил:
– Чертовски мало. Нижняя палуба вообще слишком занята, чтоб тут развилось что-нибудь кроме обычных извращений. Не подумайте, что я вдруг стал сторонником порки, цепей, голодовок и холодных обтираний старого Бедлама, но плетка и жизнь в тесном контакте не способствуют появлению чего-нибудь, стоящего выеденного яйца. В этом плавании среди нижних чинов и приличной-то меланхолии – и то не было. Мании, да, были – так их всегда на пятачок пучок. Нет, настоящие, хорошие помешательства надо искать на корме, не упуская клерков, баталеров и наставников – тех, кто пребывает более-менее в одиночестве. А уж венец всего – капитаны, вот где встречаются истинные брильянты! Как вы, кстати, нашли нашего пациента?
– На подъеме. Действие морозника, полагаю?
Некоторое время они обсуждали действие валерианы, корешков дуба и ириса вонючего, и Стивен порекомендовал умеренность в употреблении кофе и табака, и тут Мак-Адам изменил тему разговора, спросив:
– А он говорил про капитана Обри, вообще?
– Самую малость. И в данных обстоятельствах, я полагаю, подобное избегание весьма показательно.
– Точно так, коллега, и важно, очень важно. Его мысли вертелись вокруг капитана Обри последние дни, и я обратил особое внимание на приступы потливости, на которые вы указывали. Они совпадали с точностью до часа. После каждого приступа ему приходилось менять мундиры. Правая сторона груди каждого была просто белой от соли, только правая сторона.
– Интересно было бы проанализировать эту соль. Беладонна может подавлять потливость, конечно. Нет, хватит грога, благодарю. Но для меня теперь ясно, что для нашего пациента правда – это то, во что он может заставить верить других. В то же время, поскольку он обладает сложной натурой, я полагаю, что если вам удастся пробиться сквозь его доводы и убедить отказаться от этой странной самозащиты, преодолеть его отчаянное сопротивление и убедить его использовать только правду для самоутверждения, то не будет более нужды в беладонне и других ангидротиках.
– Вы начали мыслить как я, но пока не очень продвинулись по этому пути. Причина залегает куда глубже, и попытка преодолеть эту неразумность приведет к атаке на все мыслительные связи в целом. Ваша беладонна и ваша логика – все из одного ящика, они борются всего лишь с симптомами.
– И как вы предлагаете добраться до корней?
– Слушайте сюда, вы, – заорал Мак-Адам, расплескивая бокал, пододвигая свой стул и дыша Стивену в лицо, – и я вам все расскажу!
В своем дневнике этой ночью Стивен написал: «...если он сможет провести реконструкцию всей ирландской истории за несколько последних веков, которая и сформировала нашего пациента, а затем еще выстроить заново его разум от самых его начал, заложенных в детстве, то его принципы заслуживают восхищения. Но, во-вторых, что за инструменты у него есть для этого? Киркомотыга, только. Киркомотыга для ремонта хронометра, да еще и в пьяных руках. Со своей стороны я гораздо более высокого мнения о разуме Клонферта, если и не о его суждениях, чем мой бедный, пропитанный грогом, коллега».