Мистер Петер, будьте добры приготовить письмо для адмирала, отправить тотчас же. Мистер Ричардсон – наш лучший наездник, кажется, скажите ему, чтоб не вздумал ссылаться на львов и тигров по дороге – это все болтовня. Затем подготовьте приказ для капитана Ламберта – выйти в море с отливом, рандеву у Порт-Луи, копии секретных сигналов, резервная точка рандеву – Родригес, после, дайте подумать, семнадцатого. И вызвать всех командиров судов на борт.
Киллик, позови канонира и принеси бутылку «Констанции» с желтой этикеткой, с желтой, слышишь?
Между подписыванием бумаг и переговорами с упирающимся канониром они выпили эту бутылку лучшего вина на корабле, а затем начали прибывать капитаны эскадры. Ответы их рулевых на окрики часового следовали в быстрой последовательности: «Нереида», «Сириус», «Оттер», «Мэджисьен»!
– Итак, джентльмены, – начал коммодор, когда все собрались, – когда ваши корабли смогут выйти в море?
Если бы не проклятие Пима – новомодные железные баки, «Сириус» был бы готов через пару дней, если бы не возмутительнейшие проволочки верфи с давно обещанными железными дельными вещами, то же самое можно было бы сказать и об «Оттере».
– «Нереида» будет готова через тридцать шесть часов, – заявил Клонферт, со значением улыбаясь капитану Пиму, но улыбка сменилась изумлением и раздражением, когда Кертис доложил:
– «Мэджисьен» может выйти сию минуту, сэр, если мне будет позволено набрать воды на Флэт-Айленд. У нас воды не более тридцати тонн.
– Счастлив слышать это, капитан Кертис, – откликнулся Джек, – просто счастлив. «Мэджисьен» и «Ифигения» направятся к Порт-Луи с максимальной поспешностью, мистер Петер передаст вам ваши приказы. И, полагаю, будет хорошим советом при этом ветре вам верповаться на фарватер с тем, чтобы захватить первые же минуты отлива.
Они получили приказы, они оттянули свои суда на фарватер, и рассвет застал оба фрегата исчезающими за горизонтом. Когда завтрак из яичницы и соленой ягнятины прибыл в каюту, заполняя ее своими ароматами, фрегаты уже огибали Мыс Доброй Надежды. Вскоре после этого капитан Элайот прибыл с официальным приказом адмирала коммодору собрать заседание военного суда. Кроме того, он привез письмо, где поздравлял Джека с прибавлением сил на Родригесе, от которых, таким образом, страна в ближайшее время может ожидать чудесных свершений, особенно в связи с тем, что в ближайшее время эскадре будет передан «Леопард»... Кошмарный старый «Леопард»!
Джек переоделся в парадную форму, зловещий флаг общего сбора поднялся над «Боадицеей», капитаны собрались, и, с мистером Петером в качестве исполняющего обязанности адвоката, они занялись неприятным делом – разбором обстоятельств бедного капитана Волкомба, потерявшего двадцатидвухпушечный «Лорел», захваченный в своем последнем бою «Канониром» у Порт-Луи, еще до прихода Джека на Мыс. До этих пор на станции никак не могло набраться достаточное количество старших офицеров для проведения военного суда, и бедный Волкомб пребывал под формальным арестом с самого своего обмена. Каждый знал, что в этих обстоятельствах, с «Канониром», несущим увеличенный экипаж в виду его порта базирования, и с двойным количеством куда более тяжелых орудий, обвинять командира «Лорела» было не в чем. Каждый знал, что дело должно закончиться полным оправданием, с сохранением чести и достоинства, каждый, кроме Волкомба. Для него дело было слишком важным, чтоб сохранять хоть какую-то рассудительность, и он сидел всю долгую процедуру с выражением такого отчаяния на лице, что вызвал серьезную озабоченность у членов суда. Ведь каждый мог оказаться на его месте, перед судьями-дилетантами, возможно, предвзятыми по причинам политическим либо служебным, либо из-за долго лелеемой зависти, при этом на приговор которых не может быть апелляций.
Возможно, это было нелогично, ведь они сами определяли вердикт, но каждый член суда разделил радостное облегчение Волкомба, когда адвокат зачитал приговор, а Джек, с тщательно подобранными приличествующими словами, вернул капитану шпагу. Они были счастливы за Волкомба, а потому последовавшие приговоры по делам о дезертирстве и хищениях были довольно мягкими.
Но до вынесения приговоров еще надо было дожить – процесс катился себе неторопливо, ни шатко, ни валко. На своем корабле капитан мог разбираться как угодно с матросом-нарушителем, если только дело не доходило до смертного приговора, но он не мог тронуть ни одного мичмана или офицера – они должны были предстать перед судом. И Джеку, кипящему от нетерпеливого желания выйти в море и начать действовать до того, как французы на Реюньоне проведают о его силах, казалось уже, что на эскадре не осталось ни одного нормального мичмана. Казалось, все они не могли найти лучшего занятия, нежели напиться пьяным, опоздать из увольнения, проявить неповиновение и оскорбить или даже избить старшего по званию, а затем смыться с вверенным ему имуществом.
И в самом деле, то, что являлось обычной пищей для военных судов, могло представить Королевский флот в крайне неприглядном виде: преступления, притеснения, жалобы на незаконные действия, иногда справедливые, а иногда – сфабрикованные или намеренно раздутые. (Так, один штурман обвинил своего капитана в подделке судовой роли, на том основании, что там числился сын его друга, хотя на самом деле молодой джентльмен в это время учился в школе в Англии. Это была обычная практика, но официальная огласка напрочь погубила бы капитанскую карьеру, если бы суд не прибег к изощреннейшей юридической акробатике для его спасения.) Ну, и ссоры в кают-компании, выпады против офицеров, дурное обращение, и кровавые разборки на нижних палубах.
Между этими унылыми заседаниями председательствующий вновь обращался в моряка, и вновь впрягался в переоснащение своих кораблей, ведя решительную битву с проволочками и задержками. Но в этой битве верфь легко одерживала верх, имея в своем распоряжении все время, сколько его осталось до конца света. Ибо чиновники на верфи отлично знали меру его нужды и нетерпения, и в итоге он не просто должен был за всякий чих расставаться с нелегко доставшимся золотом, но даже благодарить вымогателей за последний ящик тридцатипенсовых гвоздей и десятидюймовых сваек, доставленный на борт. Но это все происходило на закате и в сумерках – ибо на обед председатель суда обязан был приглашать и других его членов.
– Скажите, коммодор, вынесение смертных приговоров не влияет на ваш аппетит? – вопросил Стивен, глядя, как Джек разделывает седло барашка.
– Я бы не сказал, – отозвался коммодор, передавая капитану Волкомбу сочащийся невинной кровью кусок. – Мне это не по душе, конечно, и если суд находит возможность уменьшить наказание – я всегда проголосую за это. Но если имеется случай вопиющей трусости или пренебрежения обязанностями, ну, тогда мне это кажется довольно ясным – человек должен быть повешен, и да смилостивится Господь над душой того, кого не смогла помиловать служба. Я, конечно, сожалею об этом, но на мой аппетит это не влияет. Капитан Элайот, немного вырезки?
– Это мне кажется изрядным варварством, – заключил Стивен.
– Но сэр, – отозвался капитан Пим, – ведь отрезает же медик пораженный гангреной член, дабы сохранить остальное тело?
