— Поем. Позже, — пообещала женщина, поправив шляпу, которая съехала немного на бок. — Как ты жил без меня, Сережа?
Его скулы еле заметно напряглись, возникла пауза. Готов ли он погружать ее в помои своей жизни? Стоит ли рассказывать то, о чем вспоминать не хочется? Ночь была волшебной! А после ее вопроса будто наступил рассвет, обнажая уродство его несовершенной жизни. Когда молчать было уже не прилично, и молчание начало неприятно сдавливать атмосферу комнаты, он откинулся на спинку своего кресла и начал говорить, осторожно подбирая слова:
— Я был в трудном путешествии. Долгом. Унылом. Странном. И искал выход из бесконечного лабиринта. Мучительно. Болезненно. Прилагая усилия. Я устал. Свет в какой-то миг погас… И мне стало страшно. Очень страшно! Не сразу, но я победил свои страхи! А теперь я думаю, что мне лишь казалось, что я их победил!
— Звучит как сказка. Путанная, но философская сказка в восточном стиле.
Мэри понимала, что о прошлом ему говорить совсем не хочется. Она вскочила и быстро юркнула к нему на колени, после чего нежно прижалась, потираясь носом о его подбородок. Щетина уже проросла, и подбородок был колючий, но ей это нравилось. Ей нравилось в нем абсолютно все!
Колченогий столько лет таскал свои воспоминания, которыми не мог поделиться ни с одной живой душой. Не то, чтобы не хотел, просто не встретил того человека, с которым мог бы разделить эту ношу, кому соль его боли не показалась бы слишком горькой. Его Маруся, его Мурка была здесь, и он снова боготворил ее.
— Не хочешь, не говори о себе, — мягко промурлыкала она. — Просто рассказывай что-нибудь, хочу слышать твой голос…
— Конечно, ты хочешь слышать голос! Потому что в этой шляпе ничего не видишь, — проворчал Колченогий. — Что тебе рассказать?
— Сказку! — жизнеутверждающе произнесла Мурка и перебралась к столу. Урчащие внутренности требовали утолить голод. Он оказался прав — прошедшая ночь изрядно потрепала ее физические силы.
— Значит, хлеба и зрелищ тебе подавай, моя Мурка? Слушай… сказку! В ссылке, в лагере, меня называли Сказочник. Я был чтецом-романистом. Пересказывал мировые литературные шедевры в доступной форме для урок. Как ты понимаешь, пришлось освоить их язык, иначе бы они ни черта не поняли! За корку хлеба. И за то, чтобы быть неприкасаемым. Смерть в ссылке оставалась незамеченной. Был у нас важный человек — из Петроградских «козырей» — очень уважал мои побасенки. Соберутся уркаганы вокруг, сядут… «Сыпь слова, сказочник!» — проскрипит самый главный. И приходилось говорить, говорить… несколько часов подряд. Сколько же я этих сказок пересказал — не пересчитать.
Колченогий замолчал, вспоминая те времена. Ссылка — непростое испытание даже для самого сильного мужчины. Мэри внимательно разглядывала его лицо. Хворое утро, подсматривающее сквозь тяжелые шторы окна, отсвечивалось в его темных глазах, видевших многое. Она вдруг отметила, что ему идет седина — легкое серебро в волосах облагораживало любимое лицо.
— Умоляю, не отпускай меня! — сказала она вдруг очень серьезно.
— Если бы мы могли что-то изменить, — как бы оправдываясь, произнес Колченогий, отводя взгляд. Что он может ей предложить? Просыпаться каждое утро с калекой? Притворяться друг перед другом, что мир, в котором грабежи и убийства считаются нормой, прекрасен?
Этого он обещать не мог, потому что в несовершенном преступном мире, частью которого они оба являлись, каждый был за себя. Свод законов, которые вор его уровня просто обязан соблюдать, держал в рамках, благодаря которым он четко уяснил некие истины, помогающие держаться на плаву. Права и обязанности ему позволяли не работать, но запрещали иметь семью. Два полярных правила, регулирующие уровень кислорода в легких вора. Брать на себя бремя, даже в виде любимой женщины, было не только невыгодно, но и опасно. Уязвимость — вот, что приобретал вместе с близким душе попутчиком преступник. Боязнь не за себя, нет — за того, кто рядом. Как истинный джентльмен, Колченогий не мог подвергать такому серьезному риску свою Мурку, поэтому всецело принимал кодекс вора, воссоздаваемый годами в мире преступности.
— Когда тебя забрали, я боялась сойти с ума, — Мэри предпринимала последнюю попытку, повлиять на его решение. — Я сказала отцу, что не могу без тебя жить. Он даже стихотворение по этому поводу написал. Что-то вроде:
Лети на свет мой мотылек,
Зажги в душе лампадку счастья,
Мне жаль, что путь твой так далек,
И да развеется ненастье».
— Хорошие стихи.
— Не ври! Поэт он был никудышный.
Мэри вспомнила, как страдал ее отец от невнимания. Его отказывались печатать в журналах, объясняя малоизвестностыо. Кто-то говорил прямо, что уровень творчества весьма сомнительный. У него никак не получалось завести выгодную дружбу с каким-нибудь почитаемым и известным поэтом. У всех у них уже были друзья и единомышленники талантливее и надежнее, чем он. Папа Маруси переживал эти несправедливости тяжело, с рюмкой в руке. После плакал, писал стихотворные строки, а в завершении этого ритуала торжественно сжигал их.
— И далась тебе эта революция! Нашла бы хорошего парня, который увлек тебя не идеями, а замужеством! — Колченогий улыбнулся по-мальчишески, напомнив юного Сережку — просвещенного мечтателя, уверенного, что Россию ждет великое будущее. Он строил планы и был уверен, жизнь его будет необыкновенной и героической.
— Мне нужен был ты. Всегда. Завтра я уеду из города, обещаю! Кажется, я уже сыта! — выдавила Мэри едва слышно и торопливо сбежала в спальню. На глаза Кровавой Мэри навернулись слезы. Искренние и настоящие. Не просто соленая вода брызнула, а поток горечи из самых недр ее глубокой как колодец, но давно высохшей души. Она знала, что Сережа наблюдает за ней в проеме смежной двери, поэтому сдвинув свою уродливую шляпу чуть вперед, сделала вид, что внимательно изучает убранство спальни. Ничего лишнего в ней не было: огромная кровать, занимающая чуть ли не половину просторной комнаты, кресла, комод, столик. Зеркало было небольшое и висело над комодом, Колченогий не мог видеть себя в нем.
— Ты не думал перевесить зеркало пониже? — спросила Мэри, кокетливо поправляя шляпку.
— Ни к чему. Я в него не смотрюсь.
Мэри хотела было уточнить: для кого в таком случае зеркало в его спальне, но не успела задать вопрос. Сделав несколько шагов к самому темному углу комнаты, она замерла, уставившись на церковную икону, чему была удивлена до глубины души.
— Ты уверовал?
— Скорее, уворовал… веры. Это Николай Чудотворец. Он меня оберег от беды. Рядом с прииском, в котором мы намывали золото в ссылке, была заброшенная церковь. Охранник отправил меня за досками для костра. Я нашел эту старую икону случайно. Было ощущение, что я иду на чей-то зов. Нас часто обыскивали, подозревая в краже золота. Интересно, но я ее практически не прятал, однако при обысках ее не находили. Это было странно и удивительно. У нас там был вольнодумец-батюшка, позже он меня окрестил возле этой иконы. Смастерил из дерева крестик и обратил в свою веру.
