Тут государь обратился к воспоминаниям Крымской войны; слезы навернулись на глаза его, когда он заговорил о тогдашнем тяжелом положении покойного императора Николая, об упреках, которыми осыпали его друзья и недруги за то, что он вовлек Россию в бедственную войну. Затем государь, отвечая на мои вопросы, сказал: «Конечно, если нас заставят воевать, мы будем воевать; но я не должен сам подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, кто бросит вызов, и пусть тогда Бог решит дело. И потом не надо забывать, что секретный союз, заключенный мною с Германией и Австрией, есть исключительно союз оборонительный; союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и может выйти то же, что было в Крымскую войну – опять вся Европа опрокинется на нас…»
В таком смысле разговор, или, лучше сказать, монолог государя продолжался с полчаса, так что мне трудно припомнить все его слова; он был растроган, минутами не мог говорить. Он сознался, что эти именно заботы и беспокойства постоянно гложут его и расшатывают его здоровье. «Может быть, внешне я кажусь спокойным и равнодушным, но именно это и тяжело – показывать лицо спокойное, когда на душе такие тревожные заботы. Вот отчего я и худею, отчего и лечение мое в Эмсе не пошло впрок».
Это искреннее излияние, этот скорбный голос, вырвавшийся так неожиданно из глубины сердца, растрогал меня и оставил сильное впечатление. Доклад нынешнего дня останется у меня всегда в памяти.
Замечательный этот разговор не помешал, однако же, мне докончить мой доклад, и государь выслушал его со вниманием до последнего дела. После меня еще были другие доклады: Посьета, барона Шернваль-Валлена (по делам Финляндии) и т. д.
Возвратившись в Петербург в 5 часов, я как-то неохотно принялся после обеда за текущие дела и поехал развлечься на Аптекарский остров к Андрею Парфеновичу Заблоцкому. Он показывал мне свои работы по жизнеописанию графа Павла Дмитриевича Киселева и прочел несколько отрывков. Уже прежде он присылал мне некоторые главы, относящиеся к пребыванию графа в Париже в качестве посла. Судя по поверхностному обзору этих отрывков, можно надеяться, что сочинение, за которое взялся Заблоцкий, будет в высшей степени интересно в историческом отношении. Это будет не только изображение одной замечательной личности, но и материал для изучения целой эпохи.
16 июля. Пятница. Утром заехал в Зимний дворец расписаться у принца Гумберта, который сегодня же в 9 часов вечера уезжает в Москву. Весь остальной день сидел дома за бумагами, в полном одиночестве.
17 июля. Суббота. Утром, по обыкновению, был в Петергофе с докладом. Государь был сегодня бодрее и в лучшем расположении духа, чем прежде. Он рассказал мне во всех подробностях, как вчера ночью нежданно приехал в Красное Село, поднял войска по тревоге и затем произвел общий маневр. Сегодня ожидали прибытия датских и греческих королевских особ с датской принцессой Тирой. Но я не остался в Петергофе для встречи их.
Известия с театра войны очень неутешительны. Черногорцы, кажется, побиты Мухтар-пашой. Но прискорбнее всего то, что князь Николай оказался плохим полководцем: при первой неудаче он растерялся, бросился поспешно отступать, и храброе его воинство несколько упало духом. У сербов дела идут не лучше. Зато в самом Константинополе страшный ералаш: уже открыто заявляют, что Мурад V не может долее оставаться султаном и вскоре предстоит новая перемена царствования.
18 июля. Воскресенье. Напрасно съездил утром в Красное Село. Назначенный там церковный парад и лагерный развод отменены по случаю дождя.
19 июля. Понедельник. В Петергофе парадный обед для королей и королев датских и греческих
[90]. После обеда сам государь представлял им министров и других приглашенных к обеду. Король Георг узнал меня.
Поздно вечером я отправился из Петергофа в Красное Село.
21 июля. Среда. Весь вчерашний день и сегодняшнее утро провел я в Красном Селе. Вчера два раза был на учении, сегодня опять часа три сидел верхом. Верховая езда начинает отзываться на здоровье моем; кроме большой усталости, сегодня почувствовал сильнее, чем когда-либо, геморроидальные страдания.
В последние дни получены с театра войны довольно благоприятные для славян телеграммы: черногорцы (судя по всему) сильно побили Мухтар-пашу под Билечей.
В понедельник в Петергофе я виделся с Игнатьевым (Николаем Павловичем), только что вернувшимся из Константинополя. После обеда он приехал ко мне, и мы проговорили с ним часа полтора. По его рассказам, разумеется, всё дело на Балканском полуострове пошло бы совсем иначе, если б послушались его, а не передали в руки Андраши. Игнатьев рассказал мне много интересных подробностей; жаль только, что, слушая его, не знаешь, сколько в словах его правды и сколько хвастовства.
Вчера были наконец прения в обеих английских палатах по восточному вопросу. По телеграммам трудно составить верное понятие о характере этих прений; надобно дождаться подробных отчетов.
22 июля. Четверг. После обычного доклада в Петергофе и принесения поздравлений императрице, цесаревне и герцогине Эдинбургской возвратился в город, уклонившись от приглашений к министерскому столу и на бал к наследнику цесаревичу. Мне так нездоровилось, что я даже отпросился у государя на некоторое время от учений в Красном Селе.
Впрочем, кроме физического расстройства, и настроение душевное как-то не гармонирует ни с придворными обиходами, ни с пустотой красносельских упражнений. Мне показалось, что и при дворе какое-то мрачное настроение; императрица удостоила меня выражениями скорби о бедственном положении дел в Сербии; государственный канцлер, обыкновенно лучезарный и шутливый, сегодня говорил как-то шепотом, нахмурившись; все, до самой молодой фрейлины, спрашивают, нет ли новых телеграмм с театра войны.
Но главное дело не в том, сербы ли вчера атаковали турок, или турки вторглись на сербскую территорию и разорили несколько деревень, а в том, что вообще европейский политический горизонт явно омрачается. У нас начинает колебаться прежнее безграничное доверие к непоколебимости тройственного союза и даже к немецкой дружбе. Кажется, у самого государя уже нет полной уверенности в сохранении европейского мира, и появляется опасение, что нас вовлекут в войну даже против нашей воли.
В таком же смысле выражался князь Черкасский, приехавший из Москвы и навестивший меня перед обедом. Он является как бы представителем общественного мнения в Москве и, по-видимому, приехал на самое короткое время, только для того, чтобы понюхать, что делается у нас в высших правительственных сферах. Он передал мне толки, которые ходят в публике, недовольной безучастным отношением правительства к делу турецких славян; говорил, что и мне как военному министру достается сильно.
Хотя я пробовал опровергать эти суждения, выставляя их неосновательность и легкомысленность, однако ж поневоле, увлекшись приятельским разговором, не мог сам не сетовать на полное расстройство нашей административной машины, на непростительную апатию и бездействие правительства в общей его совокупности. Приведу маленький образчик: на Южном берегу Крыма давно уже жалуются на то, что под предлогом ловли рыбы и дельфинов турецкие промышленники нахально пристают к берегу, выходят на взморье и распоряжаются как у себя дома. В прошлом году и в нынешнем бывали даже примеры насилия и грабежей.
