3 сентября. Пятница. Пробыв два дня в Симеизе, среди своей семьи, я возвратился в Ливадию вчера вечером и нашел здесь прежнее мрачное настроение. Во дворце за обедом и на вечернем собрании, как передавали мне, толковали о неизбежности войны; сам государственный канцлер говорил это всем направо и налево; при этом громко сетовал о моем отсутствии и поручал сказать мне, что имеет крайнюю надобность увидеться со мной прежде моего доклада государю.
Однако ж я не мог исполнить желания канцлера: он помещен в Орианде, во дворце великого князя Константина Николаевича; ехать туда я не решился, опасаясь опоздать к докладу. Только что вошел я в кабинет государя, его величество с удовольствием сказал мне, что в мое отсутствие дипломатическая переписка приняла очень благоприятный оборот, что английское правительство само предложило весьма удовлетворительные условия для будущего мира, такие условия, на которые мы сей же час дали свое согласие. От Франции и Италии также получено согласие; от Германии было уже предварительное одобрение, и только со стороны Австрии английские предложения встретили какое-то недоверие. Кажется, чего же лучше? И почему же в эти два-три дня заговорили о войне?
Государь передал мне свои разговоры с князем Горчаковым по этому предмету; я понял, что вопрос о войне возбужден был не государем, который судит о возможной войне совершенно правильно, опровергая суждения государственного канцлера, имеющего о военных вопросах понятия самые смутные, совершенно детские. Он думает, что начать войну и вести ее можно с такой же легкостью, как сочинить дипломатическую ноту. Сколько раз уже приходилось мне опровергать взгляд князя Горчакова!
Из разговора с государем я догадался, что речь шла о том, что будем делать в случае решительного несогласия Порты на перемирие и на предложенные шестью державами условия мира? Спрашивается, почему же в таком случае обязанность побуждения Порты к большей сговорчивости ляжет на одну Россию? Неужели, в случае отказа Порты, сама Англия, предложившая условия перемирия, сочтет это посторонним для себя делом?
После длинного доклада у государя я поехал к князю Горчакову в Орианду, а потом заехал к Игнатьеву, который поместился там же, в отдельном домике, «адмиральском». Государь пожелал, чтобы я все-таки лично переговорил с канцлером и послом. Из разговоров с первым я вынес снова печальное убеждение, что все его действия и речи вертятся около одного слова – я. Что ж оказалось? Он получил на днях анонимное письмо, в котором восхвалялась прежняя его блестящая деятельность, доставившая ему громкую славу и популярность, а затем выставлялась настоящая его старческая дряхлость, не соответствующая трудной задаче современной политики, и советовалось ему добровольно уступить место другому, более молодому и энергичному министру иностранных дел.
Такое послание, хотя и безымянное, живо затронуло больное место его; князь стал на дыбы, заговорил перед фрейлинами и флигель-адъютантами о достоинстве и чести России, о сочувствии славянам – о войне! У французов есть особое выражение – poser; наш государственный канцлер, при всем его уме и способностях, имеет огромный недостаток – всегда «позировать»; по выражению же покойного моего брата – он всегда пускает фейерверки. К прискорбию, эти фейерверки могут быть иногда опасной игрой.
При мне получена была канцлером шифрованная телеграмма из Константинополя о том, что турки и слышать не хотят о перемирии, ставят условия мира совершенно невозможные. Князь Горчаков просил меня передать эту телеграмму государю, что я и исполнил. Государь призвал меня и прочел уже написанную им карандашом резолюцию о том, что после такого ответа Порты ничего другого не остается, как прервать дипломатические сношения, а затем объявить войну.
Такая поспешность в решении столь важного дела испугала меня. Я передал государю свой разговор и с князем Горчаковым, и с Игнатьевым, стараясь при этом выставить все невыгоды нашего положения, когда море во власти наших противников и когда мы не знаем еще намерений Австрии. Я возвратился к мысли, затронутой при утреннем докладе моем, – о том, что было бы всего выгоднее, если б удалось убедить Австрию действовать совместно с нами в занятии северных областей Европейской Турции. В этом отношении я случайно сошелся во мнении с генералом Игнатьевым, который, как оказалось, сам вызывался ехать через Вену, чтобы убедить Андраши действовать заодно с нами. Игнатьеву очень не хочется теперь ехать прямо в Константинополь, как он говорит – с пустыми руками, не имея никакой положительной программы. И мне кажется даже опасным появление его в Константинополе при настоящем положении дел; оно может стать сигналом преждевременной развязки, подобно тому как случилось в 1853 году с посольством князя Меншикова
[95].
Когда я выходил из кабинета государева, мне показалось, что он счистил резиной свою резолюцию на телеграмме. Я поспешил домой, чтобы приготовить бумаги к отправлению с фельдъегерями в Петербург и на Кавказ. Начальнику Главного штаба посылаю длинное письмо, в котором извещаю его о современном положении дел и тех предположениях, которые следует принять в основание при разработке планов на случай войны.
Спешу вписать это утро в свой дневник, собираясь сегодня же вечером отправиться в Керчь для осмотра крепости и решения на месте некоторых вопросов по приведению ее в оборонительное положение в особенности относительно укладки подводных мин.
5 сентября. Воскресенье. Сегодня утром возвратился из Керчи. Поездка эта совершилась весьма удобно и спокойно; в распоряжение мое был предоставлен пароход «Эльбрус», на котором я отправился из Ялты в пятницу, в 9 часов вечера, а на другой день в 8 часов утра вышел на пристань крепости Керчь. В течение всего дня, до наступления темноты, обходил и объезжал крепостные верки, произвел смотр расположенным в лагере крепостным батальонам, смотрел укладку подводных мин, а к 5 часам пригласил на совещание в квартиру строителя крепости инженерного генерал-майора Седергольма и начальников разных отделов управления крепостного и частей войск.
Я высказал им, как необходимо в настоящее время быть вполне готовым к ежеминутному появлению турецкого флота в Черном море и для того принять ныне же самые энергичные меры; указал, как мало еще сделано в этом отношении в крепости, какие именно распоряжения наиболее необходимы, и предложил немедленно по отъезде моем собраться на совещание под председательством коменданта генерал-майора Олохова, чтобы составить подробную ведомость всем таким мерам и прислать эту ведомость мне для надлежащих распоряжений.
В 8 часов вечера было другое совещание на пароходе «Эльбрус» с лицами, составляющими минную комиссию: генерал-лейтенантом Вансовичем, контр-адмиралом Пилкиным, полковником Боресковым, капитаном 1-го ранга Казнаковым, капитаном 2-го ранга Дьяковым и подполковником Афанасьевым. При этом присутствовал и генерал-майор Седергольм. Обсудив составленные комиссией предположения относительно скорейшей укладки, в случае надобности, мин в Керчи, Севастополе, Балаклаве и Очакове, мы условились насчет плана дальнейших действий по этому предмету. По окончании совещания некоторые из названных лиц возвратились в Керчь, а прочие вместе со мной отправились на «Эльбрус», который снялся в 10 часов вечера.
