Кто-то предложил устроить маленькую демонстрацию: остановить процессию перед окнами убийцы. Мысль была принята несущими.
При прохождении мимо дома Сташевского в передовой паре несли гроб старик Н. Н. Касьянов и я — оба молодые душой. Поравнялись с окнами и… остановились.
Смятение и недоумение. Но через несколько секунд процессия уже двигалась дальше.
Как реагировал на эту демонстрацию Сташевский, слухи были разноречивые. Одни утверждали, что он расхохотался, другие, — будто он вскочил и хотел стрелять в процессию. Вероятно, и одно, и другое — вздор. Но не веревочные же у него были нервы, и безразлично к такой демонстрации отнестись он не мог.
Через два-три дня мне пришлось объясняться с начальником окружного штаба:
— Ведь вопрос об убийстве Сморгунера понимается как защита им чести военного мундира, значит, — чести всего военного ведомства. Как же вы, состоя в этом самом ведомстве, демонстрировали своим участием в похоронах против него?
— Я, ваше превосходительство, участвовал в похоронах не как военнослужащий, желающий демонстрировать против ведомства, а как сотрудник газеты, редактора которой хоронили.
Генерал Белявский испытующе посмотрел на меня:
— Вы, значит, были сотрудником газеты?
— Так точно!
— Ну, тогда это совсем другое дело!
Скоро состоялся суд. Ему предшествовали разговоры о тех мерах, какие принимает военное начальство если не для полного оправдания, то хотя бы для облегчения судьбы Сташевского. Председательствовавший на суде генерал Любавский, председатель военно-окружного суда, сомнений не вызывал. У него была прочная репутация человека, смотрящего на все глазами начальства. Но сомнения возбуждал прокурор военного суда полковник А. И. Беляев. Он считался прямым и порядочным человеком. В военной среде беспокоились, как бы Беляев своей прямотою не испортил дела.
Наплыв публики был громадный, но мне удалось получить билет для входа.
На суде, впрочем, ничего нового и не выяснилось; главный интерес был сосредоточен на предстоящей речи военного прокурора.
Беляев начал… Аргументируя фактами, он доказал, что убийство было предумышленное. Сташевский не действовал в состоянии раздражения и запальчивости. Он с утра ездил по городу, разыскивая Сморгунера, пока не нашел его в суде.
Он был настолько спокоен, что даже не забыл о законе, защищающем его от ареста, после совершения убийства. Поэтому Сташевский подлежит наказанию как за убийство с заранее обдуманным намерением. Прокурор говорит о лишении всех прав состояния и о ссылке в каторжные работы на двадцать лет.
Впечатление — громадное. Военные карьеристы, занимающие первые ряды, нахмурились. Штатская публика переглядывается с удовлетворением.
Но почему так спокоен Сташевский, как будто все происходящее его мало касается? И почему прокурор продолжает стоять?
Беляев сделал только продолжительную паузу…
— Надо, однако, посмотреть на это дело еще и с другой стороны. Мог ли полковник Сташевский поступить иначе, чем он поступил? По городу пустили слух, будто Сморгунер побил полковника Сташевского стулом. Так и говорили: «Полковник, битый стулом!» Молва разрастается… Как ласточка, она вьется повсюду… Растет и крепнет мнение, будто полковник русской службы побит стулом! Что же мог полковник Сташевский сделать другого, кроме того, что он сделал? И спрашивается, как бы поступил каждый иной из нас, если бы оказался на его месте? Это обстоятельство совершенно меняет вопрос об его ответственности за содеянное преступление…
Беляев кончил. На лицах военных карьеристов — веселая усмешка. В публике разговоры:
— Это защитительная, а не обвинительная речь!
Этою речью Беляев похоронил свою былую репутацию, впрочем, в глазах тех, мнение которых для его службы вреда принести не могло.
После короткого судебного совещания председатель суда Любавский читает приговор:
— Сташевский признается виновным в убийстве с заранее обдуманным намерением… Каторжные работы на восемь лет… Но, принимая во внимание смягчающие обстоятельства, суд постановляет ходатайствовать о замене этого наказания заключением в крепости на два года. Гражданский иск вдовы удовлетворен… Сташевский обязывается уплачивать вдове убитого по 50 рублей в месяц…
Окончательно Сташевский поплатился лишь восемью месяцами заключения в крепости
[333].
Андижанское восстание
Редко где звякнет топор о кетмень… Ползут тихо. Темная ночь, густо заволокло, ни звездочки. Ветерок относит в сторону шорох и топот полуторатысячной, слившейся с землей, толпы. Больше киргизы, сартов мало. Шепчутся слова молитвы… Аллах поможет, Аллах не выдаст!
Передние ползуны остановились среди кустов. Уже совсем близко. Чернеют темные силуэты барака. Лениво переваливаясь, маячит сонная фигура часового. В бараке тускло мигает свет, притушенная лампа. Две роты стрелков спокойно разметались во сне, слышен разнотонный храп полутораста утомившихся лагерными занятиями, в душный день в Фергане, молодых людей.
Кучка киргиз, точно кошки, набрасываются сзади на клевавшего носом часового. Едва прохрипел, сжатый за горло цепкими руками…
Теперь — в бараки.
— Урр! Урр!!
С диким ревом набросились на спящих людей. Крошат головы топорами, разбивают черепа кетменями. Ножи застревают в груди.
— Урр!! Урр!!
Недоумевающие солдаты вскакивают, борются безоружные. Ружья стоят в пирамидах, в глубине барака. Уже восемь десятков солдат хрипят или лежат бездыханными
[334].
Не растерялся молодой дежурный офицер, подпоручик Карселидзе. Храбрый грузин сумел собрать около себя, при внезапном ночном нападении, кучку солдат, быстро роздал оружие.
— Пли!
Нападавшие остановились, услышав сухой треск ружей. Передние повалились.
— Пли! Пли!
Залп за залпом кучки солдат. Валятся трупы… Нападавшие дрогнули. Один, другой — к выходу. Хлынула вся банда. Карселидзе со своими солдатами — за ними. Залпы несутся в ночную тьму. Но нападавшие рассеялись между кустами во всех направлениях, оставляя повсюду свалившихся. Преследование невозможно.
Произошло это нападение летом 1898 года
[335], при полном, как казалось, спокойствии населения. Этот мятеж получил название Андижанского восстания.
