Пришлось прежде всего отлепить разных паразитов, примазавшихся к обедам институток. Но устранить особые обеды, которые келейно от меня готовились для начальства, я не мог — при случайных только посещениях института.
Меню, на неделю вперед, представлялось на утверждение начальницы; я потребовал представления его мне на просмотр. После нескольких моих опротестований утвержденных начальницей меню они заметно улучшились.
Часто, и всегда неожиданно, приходил я к обедам и завтракам, хотя это портило нервы Гончарову и эконому.
Большая институтская столовая; потолок, посредине зала, подпирается железными колоннами, образующими широкий проход. По сторонам от прохода, у окон, отдельные столы для воспитанниц, душ на пятнадцать каждый.
Класс за классом входят в столовую, рассаживаются. У каждого стола — классная дама, либо пепиньерка
[565]; у маленьких — институтка старшего класса.
Я гуляю с кем-либо из классных дам по проходу. От столов, когда мы проходим, несется:
— Всеволод Викторович, к нам!
Классные дамы за столами нервничают. Время проходит, а обеда не несут. Прислуга с блюдами стоит наготове, но ее задержали: в дверях стоят Гончаров и эконом, поджидая, за какой стол я сяду. Не только я, но и институтки уже знают, что на этот стол принесут блюдо с отборными, особенно крупными порциями.
Но я упрям — разгуливаю взад и вперед, пока блюда не понесут по столам. Только тогда куда-нибудь подсаживаюсь. Дети и стесняются, и довольны некоторому развлечению.
Убедившись в хозяйственных непорядках, я стал в совете настаивать на увольнении эконома. Это не удавалось: Сватош меня не поддержал, я оставался в одиночестве.
— Надо же, — говорил Сватош, — проявлять к человеку гуманность!
— Надо, — возражал я, — проявлять гуманность к детям, которых обкрадывают, а не наоборот.
Настали праздники, дети разъехались, осталась разве одна их четверть, а хозяйственные расходы почти не понизились. Как-то приходит ко мне в канцелярию Сватош:
— Посмотрите, Всеволод Викторович, какой они сегодня счет подали! Я подсчитал: выходит, что на каждую институтку в день почти двадцать фунтов моркови куплено…
— Видите…
— Я даже в лавку пошел. «Зачем, — спрашиваю, — такие счета подаете?» Отвечают: «А нам что? Какой счет сказали написать, такой мы и дали».
— Ну, что ж, теперь убедились?
С увольнением эконома Гончаров потерял свою правую руку. Результаты получились красноречивые.
Учебный персонал
Сватош поднял педагогическую часть, привлекши несколько хороших педагогов. До этого картина была неважная, хотя между слабыми педагогами было и несколько весьма достойных лиц.
Общей любовью и уважением пользовался Оскар Иванович Шмерлинг, преподаватель рисования, талантливый художник, а также художник-карикатурист. Благодаря обаянию своей личности и своему влиянию Шмерлинг далеко выходил за пределы роли, которая причиталась бы ему по специальности. Оскара Ивановича любили все, а институтки относились к нему, как к родному.
Мне было приятно оказать однажды О. И. услугу. Его брат, капитан Эмилий Иванович Шмерлинг, был уездным начальником в Эриванской губернии. Его невзлюбили революционеры армяне (дашнакцаканы). За Шмерлингом охотились, как за дичью. Под конец — тяжело изранили. Он поправился, но получались угрозы, не оставлявшие сомнений в том, что Э. И. будет убит.
Тогда пришел ко мне О. И. и со слезами просил спасти брата от верной смерти, переведя его по военно-народному управлению, подальше от Эриванской губернии.
Я вызвал Э. И. к себе; ознакомившись с ним, вынес о нем самое лучшее впечатление: благородный, мягкий человек. Ясно, что лишь исполнение им долга и слепое революционное сектантство могли вызвать против него эти покушения.
В ту пору единственным подходящим для Шмерлинга свободным местом была должность начальника Артвинского округа. Но дело осложнялось тем, что батумский военный губернатор Б. С. Романовский-Романько, очень самолюбивый человек, настойчиво просил о назначении на эту должность одного из своих подчиненных.
Доложил я это дело генералу Н. П. Шатилову, который тогда заменял наместника.
— Ну, конечно, — сказал он, — надо спасти достойного офицера!
Романовский был очень обижен тем, что его представление не имело успеха. Приехал с горькими упреками.
— Подождите, Борис Степанович! Познакомьтесь сначала со Шмерлингом. Может быть, вы будете им довольны.
— Но вы войдите в мое положение! Как это отзывается на моем престиже. Я представляю другое лицо, и вдруг мне, губернатору, отказывают.
— Что делать! Для вас должно служить удовлетворением то, что, хотя и при некотором ущербе для вашего самолюбия, привелось спасти жизнь достойному человеку.
— Ну, достойному ли… Я вовсе не знаю Шмерлинга!
— Тогда давайте уговоримся. Если через несколько месяцев вы не будете довольны Шмерлингом, я сделаю все от меня зависящее, чтобы перевести его на другое место.
Через полгода Романовский снова в Тифлисе:
— Как я вам, Всеволод Викторович, благодарен за назначение Шмерлинга! Прекраснейший оказался администратор. И очень тактичный человек.
О. И. всегда проявлял ко мне горячую благодарность за спасение брата. Года через полтора, когда меня стали травить и выживать со службы, к нему приехал инициатор травли Казаналипов. Предлагая приличное вознаграждение, «заказывал» на меня карикатуру, чтобы пустить ее в какую-то газету. Он получил от Шмерлинга достойную отповедь.
К сожалению, спасти до конца Э. И. Шмерлинга не удалось. Уже за границей я слышал, что, при большевицком перевороте, его расстреляли, вероятно, те же армяне, которыми заселен Артвин, в главной массе населения
[566].
Крупной величиной в институте был заведующий музыкальной частью Николай Дмитриевич Николаев. Очень талантливый пианист, но какая-то нервная, точно насквозь музыкальная, натура. При этом — необыкновенно мягкий и деликатный человек.
Лучшего руководителя музыкальной части нельзя было бы и желать. Впоследствии Н. Д. Николаев стал директором Тифлисской консерватории.
Едва ли не самым слабым преподавателем был прежний инспектор Меллер. Я пришел как-то, вместе с инспектором Сватошем, к нему в выпускной класс на урок космографии. Он вообще не знал ни физики, ни космографии, а обо мне был осведомлен, что я — специалист астроном.
