Филипп развлекал себя пустыми мыслями и рвался к настоящему делу. Бутырцев, как мог, сдерживал порывы юноши и поручал ему пустяковую и скучную работу: слушать набивший оскомину магический фон, отыскивать Иных среди раненых и опрашивать их – совсем зряшное занятие, какие раненые могут быть среди Иных? Люди Сумрака на войне либо погибают, либо сами свои раны зализывают.
Еще надо было общаться с офицерами и нижними чинами на предмет необычного, увиденного ими на этой войне. На эту тему все охотно распространялись, ведь диковинного, из ряда вон выходящего и даже чудесного на войне хватает. Одна проклятая шашка покойного адмирала Корнилова чего стоит.
Много было необъяснимых случаев на войне. Случалось, человек на бастионе за пару месяцев царапинки не получал, а погибал, выбравшись в город, в своем доме, в кровати от случайно залетевшего туда ядра. Как ни вглядывайся в эти казусы – ничего магического, одно мистическое.
Баек на эту тему Нырков наслушался изрядно, хоть в «Морской сборник» пиши. Или уж прямо в «Санкт-Петербургские ведомости». Честно говоря, Филипп уже несколько раз отправлял туда корреспонденцию о славных делах севастопольских защитников, но от редакторов почтенных изданий не было ни ответа, ни привета. Видно, плохой был из него литератор, не то что знакомый артиллерийский поручик с четвертого бастиона граф Толстой. Уж умел тезка Бутырцева со словами управляться!
В частности, Филипп посылал рассказ о героических подвигах своего друга мичмана 31-го флотского экипажа Батьянова. Тот служил на Малаховом кургане, в стрелковом батальоне, составленном из моряков экипажа. Филипп на Малахов частенько доставлял приказы из морского штаба. Миша был всего двумя годами старше Филиппа, двумя годами ранее выпустился из Морского корпуса, даже преподаватели у них были одни и те же. Поэтому молодые люди легко познакомились и быстро нашли общий язык.
Как-то раз при обстреле загорелся пороховой погреб, Батьянов с несколькими матросами вынес оттуда боеприпасы и сильно обгорел. Другой раз погреб взорвался, Михаил был рядом, получил контузию, и у него обгорела правая сторона лица. Но продолжил нести службу. Первого ноября, выполнив в городе поручение адмирала Истомина (тоже ординарцем бывать доводилось) и возвращаясь ночью верхом из города по мосту через Южную бухту, свалился с лошадью в воду. Выплыл на Павловский мыс, отогрелся и на другой день был уже на посту. Кому другому одного такого случая хватило бы, чтобы отдать Богу душу, а Миша жив-здоров, воюет. И орден уже имеет – Святой Анны 3-й степени с бантом. Тогда шестьдесят один мичман гарнизона такой орден получил. А Миша опять представлен. К Владимиру.
Бутырцев, мимолетно взглянув на Батьянова, с недоумением произнес: в будущем вижу его, мол, в чине высоком, вроде генерала от инфантерии, на посту командующего армией. Конечно, на Льва Петровича иной раз непонятные озарения накатывают, но тут он явно пальцем в небо угодил: моряк – да в пехотные генералы? Да еще в полные? Эх, Лев Петрович, Лев Петрович… Филиппу даже стыдно было бы о таком подумать, не то чтобы вслух… ляпнуть. Но Бутырцев еще добавил, что за Севастополь Михаил Георгия получит. Это, конечно, поворот! Но чтобы мичману даже четвертую степень получить… Что же такое надо совершить? Хотя, конечно, за спасенный от взрыва погреб на Малаховом стоило дать вовсе не Анну.
После Лев Петрович и вовсе ахинею понес: будто бы командовать армией Батьянов будет на русско-японской войне. Это что же за война такая? Чем же эти узкоглазые да желтолицые воевать с Россией собрались? Мечами и палками? Несуразица полная. Тоже еще предсказатель нашелся.
Больше всего хотелось Ныркову, чтобы и о нем написали в «Морском сборнике». Принимает он, допустим, у себя в Петербурге гостей, а у него в кабинете лежит небрежно раскрытый в нужном месте том, где о нем написано, как о капитане первого ранга Юрковском: «Своим влиянием на подчиненных он из них делал богатырей…» Или совсем скромно, как о 37-го флотского экипажа лейтенанте Папаегорове: «Командуя фасом на батарее № 10 и подавая подчиненным пример храбрости и самоотверженности, исполнял мужественно и с хладнокровием свои обязанности». Пусть так просто, да. И некая барышня, симпатичная до невозможности, случайно бросив взгляд в книгу, вдруг в изумлении распахнет прекрасные свои глаза: «Как! Неужели это о вас, Филипп Алексеевич? Я даже не знала, что вы настоящий герой!!!» И…
Кого бы попросить о нем написать? «Дядюшку» Бутырцева? Этот напишет. Но такое… Если не пошлет куда подальше.
Но подальше послал Ныркова доктор-американец, лечивший его в Севастополе. В Симферополь послал. Так эскулапу Бутырцев на ухо нашептал. Отправили выздоровевшего раненого на осмотр знаменитейшему хирургу Николаю Ивановичу Пирогову, пусть чудо исцеления сам узрит и свое докторское заключение явит. Не все же ему одному коллег изумлять.
* * *
Дорога, ведущая из Севастополя в Симферополь, мало изменилась со времени памятного октябрьского путешествия, только добавилось грязи, разбитых телег и трупов животных на обочинах. Если бы не мороз, случающийся обычно по ночам, в грязи утонуть можно было бы, да и смердело бы необыкновенно.
Сам Симферополь явил мичману картину типичного тылового города, близкого к театру военных действий: суматоха у складов, переполненные госпитали и гостиницы, разгульные поставщики и пьяные офицеры в трактирах и ресторациях. Важные, преисполненные чрезмерного достоинства чиновники и представители комитетов, денно и нощно пекущихся о благоденствии воинства в Севастополе.
Действительный статский советник и кавалер, академик, автор многих ученых трудов Пирогов в осажденном Севастополе побывал в ноябре. Сейчас чудо-хирург инспектировал работу бахчисарайских и симферопольских госпиталей. Тут же были и привезенные им из Санкт-Петербурга сестры милосердия Крестовоздвиженской общины, о которых так хорошо отзывались все, за кем они ухаживали.
Филипп воочию увидел нескольких из них. Все были наряжены в коричневые платья с белыми накрахмаленными обшлагами, в белых фартуках. На головах у милосердных сестриц были яркие белоснежные накрахмаленные чепчики. В глаза бросались наперсные золотые продолговатые кресты на широких голубых лентах. Поговаривали, что сама вдова царского брата Михаила великая княгиня Елена Павловна придумала эти костюмы и на свои деньги снарядила их. Только одна из виденных Филиппом сестер вместо чепца носила черный монашеский клобук – рясофорная мать Серафима. Среди сестер было много дам в летах, вдов чиновников, хотя были и девицы, тоже преимущественно чиновничьего сословия. Были и мещанки. Командовала ими пожилая капитанская вдова Стахович, дама крупная и властная, уверенная в себе. У такой раненый не забалует, сразу на поправку пойдет.
Пирогов оказался милейшим человеком. С лысиной, захватившей лоб и успешно осваивающей темя, с роскошными бакенбардами. Не молодой, за сорок, но и пожилым его было назвать трудно. На его лице читалась усталость, но держался он молодцом. Ласковым голосом он расспросил Филиппа, прочитал бумаги из госпиталя, осмотрел зарубцевавшиеся раны – шрамы на теле Филиппа Бутырцеву пришлось оставить. Своими сильными жесткими пальцами мял его и так, и этак. Заставил дышать полной грудью, слушал легкие, приставив ухо к молодецкой груди мичмана.
