В один из дней Штайнорт стал всячески преследовать тщедушного пленного Семена Плехова, страдавшего геморроем. Из-за этого он часто отпрашивался у часового в уборную и подолгу в ней находился. Штайнорт заметил это и несколько раз накричал на Сеню, обзывая его наглым ленивцем, но тот не реагировал на крики шефа. После обеда дело дошло до того, что Штайнорт не выдержал и, зажав кончиками пальцев нос, подошел к уборной и вытащил оттуда Сеню с спущенными брюками, ударил его по голове кулаком. Сеня упал на землю и получил еще удар в спину, после чего дважды матерно выругался.
Увидев поверженного Сеню, все пленные прекратили работу, а я и часовой Шлихт, обозлившись на Штайнорта, тоже стали кричать на него, что он не имеет права бить пленного, Шлихт оттолкнул Штайнорта от Сени прикладом винтовки. Штайнорт опешил от этого и впал в истерику, угрожая Шлихту уничтожить его «за действия, недопустимые для немца». В этот момент многие пленные, похватав колья, доски и мелкие детали бараков, а также камни с земли, устремились к Штайнорту с дикими криками и угрозами «прикончить этого фашистского гада».
Дело принимало скверный оборот, и мне пришлось вступиться за Штайнорта, попросив товарищей проявить благоразумие и выдержку. Я объяснил Штайнорту, что Сеня мучается геморроем и только по этой причине должен часто отлучаться с работы. И прежде чем наказывать больного, надо было подойти ко мне и всё выяснить. Штайнорт понемногу успокоился и ушел, доверив нас Фридриху. Наши ребята продолжили работу.
Штайнорт не пожаловался своему начальству ни на нас, ни на часового Шлихта, который, как оказалось, попросил у Штайнорта извинения за невыдержанность при том конфликте. Штайнорт стал заметно лучше обращаться с пленными и особенно со мной. В дальнейшем работы на станции происходили спокойно, устраивались частые и продолжительные перерывы для отдыха. Но с тех пор пленные между собой всегда обзывали Штайнрота матом и дали ему самое скверное прозвище Х-еглот.
При холодной погоде и особенно зимой мы разжигали костры, чтобы погреться и посушить намокшие рукавицы и шинели. Наиболее активные товарищи тайком совершали «налёты» на соседний склад – пакгауз, чтобы стащить оттуда пшеницы или еще чего-либо для еды, а до конца октября бегали на поле за картофелем, который потом варили у себя в лагере, используя принесенные со станции брикеты каменного угля и мелкие дровишки.
Следующее событие в нашей в целом однообразной жизни случилось в выходной день. В этот день с утра – до предстоявшего мытья в душе – пленные отдыхали и занимались разными делами. Кое-кто играл в карты и даже в самодельные шахматы и шашки. Кто-то мастерил для немцев для обмена за еду игрушки. Так, Лёша Ковкун делал из дощечек и соломы, подобранных на станции, красивые ларцы, а Игнат Юдаевич Привалов (по прозвищу 10 раз женатый) – из разноцветных кусков пластмассы, насаженных на алюминиевую трубочку, – курительные мундштуки. Я и несколько товарищей грелись на солнышке в компании Николауса Билка. Вдруг на большом плацу начало происходить что-то необычное. Под громкие команды и маршевые песни на плац начали прибывать взводами и ротами и выстраиваться длинными шеренгами солдаты в униформе разных родов войск. Естественно, все они двигались на плац под маршевые песни. Бросалось в глаза, что очень многие солдаты были далеко не молодыми и, по-видимому, призваны в армию недавно. Попадались и совсем молодые.
На плацу разместился духовой оркестр, исполнивший государственный гимн «Германия, Германия превыше всего» и гимн нацистской партии «Хорст Вэссэль». После этого один из высших военных чинов стал произносить речь. Я подумал, что, возможно, на плацу солдаты принимают присягу, о чем сказал стоявшему рядом Гудзю. Услышав слово «присягают», сорб Билк встрепенулся и подтвердил: «Да, присягают, присягают». Оказалось, что это слово является одинаковым и в русском, и в сорбском языке.
Действительно, солдаты вслед за каким-то большим командиром начали медленно и громко произносить хором слова присяги. И тут церемонию принятия присяги неожиданно прервали: двое пожилых солдат вдруг упали на землю и остались лежать, пока к ним не подошли с носилками медики, которые одного из упавших унесли, а другой всё же встал и присоединился к стоявшим солдатам. По поводу происшедшего часовой Билк сказал, что, вероятно, эти два солдата таким способом протестовали против войны и вообще нацистского режима в Германии. И, возможно, выходка смельчаков не останется без последствий.
На следующий день нашу рабочую команду направили в город на новое место – в военный городок. Накануне об этом нам сообщил фельдфебель Хебештрайт, уточнив, что обед туда будут привозить повара и уборщик на телеге. Нам надо было захватить с собой котелок и ложку, а в последующие дни котелки нам уже не понадобятся, поскольку для каждого выдадут штампованные металлические миски. И уже скоро комплект таких мисок доставили на кухню к поварам. Но котелки нам всё же были необходимы, когда мы сами готовили на печке в лагере горячую пищу или чай.
Военный городок, как я уже упоминал, располагался немного южнее товарной станции – на Казарменной улице. В этом городке находился очень большой, покрытый зеленой травой плац с подземными укрытиями и различными сооружениями, а также наземными устройствами для обучения солдат военному делу и для занятий спортом. По всему периметру плаца располагались серые четырех-пятиэтажные кирпичные казармы, учебные помещения, клуб, медико-санитарная часть с поликлиникой, небольшой, но уютный санаторный корпус для солдат, выздоравливающих после ранения, различные мастерские и другие здания. Перед домами росли раскидистые деревья, плющ и цветы. Везде было чисто и тщательно убрано.
Штайнорт и Томшке подвели нашу колонну к длинному, построенному из кирпича зданию с бетонным полом и традиционной для немцев крышей из красной черепицы. Оно размещалось на южном краю городка. Штайнорт объявил, что это здание будет нашим базовым помещением на время работы в военном городке. В нем мы могли оставлять свои вещи, обедать пищей, привезенной из лагеры вместе с мисками, и отдыхать.
Затем к нам подошли пятеро немолодых цивильных (гражданских) немцев в синих рабочих коротких куртках. Все подошедшие сначала поздоровались с нами по-немецки, а потом, к нашему удивлению, один из них громко поприветствовал нас по-русски: «Добрый день!» Вслед за ним то же самое произнесли и другие, кроме пятого – маленького роста и с огромной шишкой на голове, который сказал приветствие по-немецки. Оказалось, что четверо были сорбами, звавшимися Юрий (первый) и Юрий (второй) (был еще потом и Юрий третий), Якоб и Йохан, а пятый – немцем Райнхольдом, которому наши ребята тут же дали прозвище Шишкан.
И все эти сорбы и немец проявили себя, не побоюсь сказать так, очень порядочными людьми. Многие из нашей рабочей команды были обязаны им, может быть, даже жизнью.
Через несколько минут подошли еще двое пожилых цивильных немцев. Они поздоровались со Штайнортом и другими немцами, а потом с нами. Первого из подошедших, высокого, грубоватого и басистого, звали Диттрих, а другого – Макс Кунат, который вскоре признался мне, что раньше состоял в рядах Коммунистической партии Германии.
Наконец началось распределение на работу. 20 самых здоровых пленных повели для работы в глубокий каменный карьер в распоряжение мастера Гелльриха. Для этой группы требовался человек, умеющий говорить по-немецки. Но Штайнорт не отпустил меня с ними, сказав, что я нужен как переводчик на территории военного городка. Вместо меня вызвался пойти Петя по прозвищу Комиссар.
