Странность Кэролайн и Уильяма Холстеда не сводилась к незначительному своеобразию: их бездетный брак был исключительным примером того, как два столь неординарных человека могут найти общие точки соприкосновения. Трудно найти пару, прочность союза которой полностью зависела бы от способности каждого из них отпускать партнера, куда бы он ни направлялся, одного, не ограничивая его физически и не досаждая эмоционально. Это была особая форма конгениальности и весьма удивительная форма любви. Тем не менее их обоих это устраивало. В переписке Харви Кушинга с Холстедом, хранящейся в Йеле, есть двадцать страниц с напечатанными на машинке воспоминаниями о человеке, которого он всегда называл профессором. Там же можно найти описание Кэролайн Холстед и их с мужем трехэтажного кирпичного дома под номером 1201 на улице Eutaw Place. У них были отдельные квартиры: его – на втором этаже, а ее – на третьем. Они часто обедали вместе, но никогда не завтракали в компании друг друга:
Дом, как я уже говорил, был холодным и мрачным – своего рода «Холодный дом»
[24] с высокими потолками в старых кварталах Балтимора. Печью никогда не пользовались, но в его комнате был камин… Его библиотека и кабинет располагались на втором этаже. На третьем жила миссис Холстед со сворой такс. Это была странная женщина, не носившая никаких украшений, с зачесанными назад и собранными в пучок волосами, одетая в черную, похожую на обычную мужскую одежду и обутая в ботинки на плоской подошве. Какой контраст с мужем! Она была одной из первых медсестер в J.H.H…
[25] Поскольку она управляла операционной, я полагаю, их сближала работа. Они были любящей парой, хотя, насколько я помню, мне никогда не доводилось видеть их вместе, лишь однажды в компании… Кажется летом после войны Хойер и Монт Рид приехали с визитом в Хай Хэмптон, который был восхитителен. Миссис Холстед, дочь генерала Уэйда Хэмптона, железной рукой управляла альпинистами в своих владениях, в то время как «профессор» посвящал всего себя, главным образом, своей замечательной коллекции георгинов, на которых он специализировался.
Хай Хэмптон был семейным поместьем Кэролайн (она тоже была американской аристократкой в южном стиле) площадью две тысячи акров в Северной Каролине. По окончании каждого учебного года Холстеды уезжали из Балтимора на все лето. Проведя месяц в прохладе расположенного в горах Хай Хэмптона за выращиванием георгинов и изучением неба в собственный телескоп, профессор в одиночестве отправился в Европу, где подолгу останавливался в дорогих отелях, ни с кем не встречаясь. Мы никогда не узнаем, был ли его соседом по комнате морфин, хотя трудно представить себе что-либо иное.
Однако доподлинно известно, что во время своих ежегодных поездок за границу Холстед занимался обновлением своего гардероба в магазинах Лондона и Парижа. Что касается вопроса предпочтений в одежде, он не изменился со времен своей юности. Он по-прежнему носил идеально пошитые костюмы, но качество работы американских портных его не удовлетворило. Джордж Хойер, один из его лечащих хирургов, который позже стал профессором хирургии в Цинциннати и Корнелле, писал, что он всегда «выглядел превосходно». Его черный котелок без единой пылинки казался совсем новым, темно-синий костюм из отличного материала был идеально подогнан по фигуре и безукоризненно выглажен, в любое время суток безупречная сорочка, и завершали совершенный образ неброский дорогой галстук, абсолютно чистые перчатки и начищенные до невероятного блеска ботинки.
В своих заметках Кушинг отмечал, что даже сразу по прибытии в Балтимор, когда Холстед приезжал в больницу на трамвае, «он обычно был одет в сюртук и высокую шляпу, при этом всегда брал с собой трость, перчатки и последний номер немецкой периодики по хирургии».
Кушинг, который сам был щеголем, писал, что Холстед носил костюмы, пошитые в Лондоне, и узкие шевровые туфли во французском стиле «с заостренными, хотя и укороченными мысками». Он лично выбирал часть шкуры, из которой следовало брать кожу, и заказывал своему парижскому сапожнику по шесть пар за раз. Туфли, которыми он был недоволен, тут же выбрасывались. Его рубашки отправлялись в парижскую прачечную, поскольку Холстед утверждал, что невозможно найти ни одного заведения в Америке, где бы знали, как с ними надлежит обращаться. Конечно, я не единственный человек, которому приходил в голову вопрос, не были ли спрятаны в коробках с вернувшимися после стирки рубашками флаконы с наркотиками?
Имиджу истинного джентльмена противоречило поведение Холстеда. В нем не было и намека на беспечность; в этом кажущемся бонвиване было очень мало от весельчака и кутилы. Такие слова, как «активный», «энергичный» и их синонимы были бы неуместны в описании приехавшего в Балтимор Холстеда. Он был неуверенным и очень замкнутым в обычной жизни. Казалось, он окружил себя крепостным рвом, наполненным прохладной смесью отчужденности и тонкого сарказма. Чувствуя себя в безопасности в этом обособленном укрытии, он проводил рабочий день под защитой спасательного жилета отстраненности. В случае необходимости он мог отразить нападение на свою приватность точно направленным в цель дротиком ядовитой иронии.
Склонность Холстеда к сарказму была всем хорошо известна, поэтому студенты-медики зачастую теряли дар речи в его присутствии. Хотя это не имело никакого значения, поскольку Холстеда не очень-то интересовало преподавание. По сути, он практически не занимался обучением. Исключением был лишь его лечащий хирург. Поразительно, что человек, основавший передовую школу хирургии в Америке и воспитавший столько поколений ревностных последователей, не проявлял энтузиазма в передаче знаний тем, кто пришел у него учиться. И все же справедливости ради следует отметить, что он был великим преподавателем, увлекающим студентов своим примером, а не словами. Возможность принимать участие в его филигранно выполняемых лабораторных экспериментах, наблюдать за тем, как он делает обход пациентов в палатах, ассистировать ему на операциях и следить за тем, как он после операции всесторонне изучает под микроскопом извлеченные ткани, давала привилегию быть рядом с человеком, который определил критерии, по которым американские хирурги будут оценивать в будущем себя и друг друга. После общения с таким человеком было просто невозможно не повысить свой профессионализм.
Надо сказать, что его неуверенность проявлялась по-разному. С одной стороны, из-за этой черты характера он казался отшельником, но в то же время она выражалась в исключительной личной скромности, которая совершенно обезоруживала. Комплименты его смущали, и он старался избегать почти всех церемоний, которые устраивались в его честь. Он был одним из тех редких исследователей, кто щедро позволял считать свои достижения в клинической медицине результатом работы группы ученых. Часто он казался скорее застенчивым и нерешительным, чем замкнутым и безучастным.
Несмотря на все это, Холстед каким-то образом сохранил остатки присущей ему до истории с наркотиками жизнерадостности, которую он демонстрировал лишь в редкие моменты и только в кругу некоторых близких друзей. В компании Уэлша или кого-то еще из своих близких приятелей он иногда становился оживленным и общительным, внезапно проявляя незаурядное чувство юмора. Правда заключалась в том, что даже его сарказм был лишь способом защиты от грубости и колкостей, которых опасаются застенчивые люди с богатым воображением. Ирония помогала ему держать людей на расстоянии, и все, кто хоть сколько-нибудь знал его, понимали это. Преднамеренная недоброжелательность была не в его характере.
