А через два сумана уехал. Я ревела взахлеб, вцепившись в мамину юбку, провожая любимого брата. Ревела, размазывая по лицу слезы и не желая его отпускать. Тогда мне казалось, что не может быть ничего страшнее, чем разлука с ним. Если бы я только знала… Если бы догадывалась, если бы хоть на миг прислушалась к ветру, который так отчаянно что-то стонал в кронах грушевого сада. Но я была слишком расстроена и слишком мала.
Морган вернулся только через год.
Я встретила его на том же крыльце, и так же что-то отчаянно стонал ветер. Вот только теперь подсказки мне были не нужны. Зачем? Я прекрасно видела, что стало с моим братом. С мечтателем и выдумщиком, готовым идти за идею и в огонь и в воду.
Я смотрела на Мора и вместо него видела незнакомца. Да, он выглядел, как Мор, он говорил, как Мор, он двигался, как Мор, но это был не он! Что-то изменилось, что-то сломалось, натянулась и лопнула какая-то струна.
Он был бледен, угрюм, очень сильно похудел и осунулся, он горбился.
Боги, Морган никогда не горбился, не смотрел под ноги, никогда не отвечал так односложно и сухо! Пусто. Ему ни до чего не было дела, он практически ни на что не реагировал, он выдавливал из себя улыбку. Он старался изо всех сил, но все равно каждая следующая выходила еще более натянутой, горькой, почти отчаянной. И такой безнадежной, что хотелось кричать. При родителях брат старался сильнее: думал, что я ничего не замечаю.
За те три сумана, которые он провел дома, Морган обернулся только четыре раза, летал всего четыре раза. И лишь потому, что я тогда только вставала на крыло, только училась управлять своим телом в воздухе, договариваться с ветром, ловить потоки. А у него всегда так легко это получалось, так ловко. Как же красиво он парил, как быстро поднимался за облака, как стремительно несся к земле, падал на добычу! Истинный Вольный, с сильной кровью предков. Необузданный и страстный.
Прекрасный! Когда-то… До Ватэр.
Эти четыре раза я запомню навсегда.
Морган взлетал тяжело, будто очень давно не расправлял крылья, каждый следующий взмах вызывал дрожь во всем его теле, каждый следующий вдох отзывался хрипом в его груди. Мы не смогли подняться даже к кромке облаков в первый раз, едва ли взлетели выше купола старого храма ветра.
В последний наш полет мы все-таки добрались до цели, но то, с каким трудом это далось Моргану, заставляло меня трястись от страха. И в тот последний раз он кричал. Кричал, как кричат только умирающие птицы.
— Мор? — стоило нам опуститься на землю, я кинулась к нему. Я очень старалась не плакать, но не получалось, никак не получалось сдержать слез. — Мор, что с тобой происходит? Почему тебе больно? Мор? Давай расскажем папе. Мор?
— Милая, не надо. Не надо никому ничего говорить. Все хорошо, — он обнял меня, едва ощутимо. И голос словно у старика — скрипучий и надтреснутый, чужой.
— Но тебе же плохо, Мор, я же вижу, я…
— Маленькая, бывают в жизни ветра, воздушные потоки, которые невозможно побороть, из которых невозможно вырваться. А чем сильнее ты с ними борешься, тем сильнее они затягивают тебя, тем больше рвут тебе перья. И если ты не хочешь, чтобы тебе окончательно сломали крылья, надо подчиниться, смириться.
— Мор… Но мы же Вольные, мы всегда можем договориться с ветром, — я не понимала, чувствовала, что за его словами скрывается что-то другое, как ядро ореха под скорлупой, но не понимала.
— Не всегда, Ли. Бывают такие сильные ветра, такие громкие, что просто не слышат твой голос.
— А ты…
— Смирюсь, просто смирюсь, — я подняла голову как раз вовремя, чтобы заметить влажную дорожку, оставленную одной единственной слезой. Мой храбрый, мой сильный брат плакал! Плакал!
Еще через полгода Моргана привезли к нам служители храма. Он не стоял на ногах, практически не двигался, магия ветра в нем умирала, угасала.
Умирал его сапсан.
Дальше было только хуже. Брат начал внезапно оборачиваться, против своей воли — практически задушенная внутри птица из последних сил старалась вырваться на свободу. Каждый такой оборот сопровождался дикой болью и мучениями, практически агонией. Боги, чтобы твоя вторая сущность причиняла тебе такую боль? Да для любого оборотня оборот — это наслаждение и удовольствие. А Морган кричал и корчился, выгибался, раздирал в кровь руки, сбивал кулаки, несколько раз пробовал разбить себе голову.
Но и становясь птицей, он не испытывал облегчения. Магия ветра, сила крови, память предков — в нем практически ничего не осталось. Он не мог взлететь, как ни пытался, не мог даже приподняться в воздух, лишь нелепо, бестолково хлопал крыльями, как птенец.
Морган начал сходить с ума.
Брат перестал узнавать родителей, меня, он вырывал из груди перья, он отказывался от еды и воды, а на его шее болтался этот гребанный осколок, словно тянущий силы.
Нам дали месяц, ровно месяц, чтобы привести Мора в чувства, чтобы он снова мог вернуться в храм.
Но ничего не выходило. Ни один лекарь, ни один маг, ни один Вольный ничего не мог сделать. У брата так и не получилось смириться, его душу разорвали пополам мечта и долг. Отделили разум и чувства, птицу и человека, магию и природу.
А как-то утром я вошла в его комнату и обнаружила распахнутое окно.
Я подняла шум, и отец успел вовремя.
Подхватил его практически у самой земли, через оборот Моргана заперли в комнате, привязали к кровати. Я хорошо помню, как тихо рыдала на кухне мама, пряча слезы от меня и от отца.
Решение пришло ко мне той же ночью. Не скажу, что оно было полностью осознанным, не буду говорить, что я отчетливо и до конца понимала, на что подписываюсь. Не понимала, не осознавала, не представляла. Но даже сейчас, учитывая все последствия, по-другому бы не поступила.
Я очень люблю брата, я очень люблю свою семью, чтобы не попытаться, просто не попробовать что-то изменить. Знаешь, самое страшное — видеть мучения того, кто для тебя дороже жизни, слушать его крики, ловить отголоски боли. Хочется самому умереть, и это желание на уровне инстинкта, его практически невозможно побороть.
К тому же, я не похожа на Моргана. Совсем. Я более приземленная, во мне тише звучит голос крови, и меня, как ни парадоксально, лучше слушается ветер. Я считала, что справлюсь, что мне будет легче… Ведь у меня не было мечты, ради которой стоит так гореть, за которую можно и в огонь и в воду, за которую не жалко умереть.
Она появилась в ту ночь — я хотела, желала всем сердцем, чтобы Морган стал хозяином таверны, хотела, чтобы все у него получилось, чтобы ему никогда снова не пришлось вставать перед выбором, чтобы никогда больше он не рвал свою душу на куски, не чувствовал себя птицей в клетке.
И на следующее утро я пробралась в его комнату, сняла с груди осколок, оставила родителям вестника и ушла в храм.
Домой я вернулась через полгода и первым делом увидела брата. Боги, как же он на меня орал, почти так же, как монахи в монастыре, как топал ногами и стучал кулаком по столу. А я втягивала голову в плечи и тихо улыбалась про себя. Нет, он еще не восстановился до конца, нет, он летал не чаще раза в суман, нет, не до конца отросли перья, нет, он еще не набирал высоту так же стремительно, как когда-то. Но у Моргана все еще будет.
