Время от времени заявлялся внучок. Пролетевший мимо института, поступил в медицинское училище. Софья собирала «лобанчики», юбилейные монеты с Лениным, каждый раз, когда внучок собирался уходить, давала одну монету. Приводил и девушку, очень в него влюбленную, та, волнуясь, чуть заикалась и картавила. Девушка нравилась Софье, глаза ее слегка косили, она напоминала Лию тех времен, когда Лия собиралась поступать в консерваторию и была такой же трогательной, верящей в доброту в людях, и Софья хотела улучить момент, сказать, что не стоит серьезно относиться к ее внуку, да, он любимый, единственный, но испортит девушке жизнь, испортит обязательно, и так ничего не сказала, внука должны были забрать в армию, и уж тут Софья сказала, что два года — немаленький срок, что пожениться они успеют после возвращения, но девушка поняла это так, будто не нравится Софье, что Софью очень расстроило, она попыталась загладить мнимую оплошность, отдала девушке брошку с янтарем, которую ей преподнес приехавший из Ленинграда на новоселье Володя, старший брат Андрея, они тогда получили стараниями то ли Смолянского, работавшего в Коминтерне, то ли Бердникова, тот был в ОГПУ, две комнаты в квартире и перестали снимать углы.
Незадолго до того, как внука призвали в армию, Эра призналась, что Шихман уйдет от нее вот-вот, что у него завелась молодая, жопастая, но пока не ушел, из него надо выдавить что-то полезное. Софья подумала, что Эра всегда была жестокой, не циничной, не жадной, могла, стиснув зубы, сражаться только потому, что так подсказывал ее кодекс чести, за человека, быть может, совсем постороннего, которому ее жертвы были и не нужны, дошла же до заместителя министра, требуя восстановить на работе какого-то венеролога, пойманного на чем-то неблаговидном, добилась требуемого. Софья сказала, что Эра говорит о Шихмане, словно о каком-то тюбике.
— Он как-никак твой муж, он усыновил Андрюшеньку…
— Только не начинай! — оборвала Эра. — У него связи в Мосгорисполкоме. Однокомнатную выбьет как минимум. Может, и двухкомнатную.
— Для кого? Для себя? Для тебя?
— Я что, ему отдам квартиру? Шутишь? Соберу ему чемодан и скатертью дорога. Его сисястая живет на Кутузовском, к ней уйдет. Он выбьет квартиру для тебя. Подготовь бумаги.
— Какие?
— Ну, не знаю… Что ты делала революцию. Что дружила с Марией Спиридоновой. Что предупредила Блюмкина, и он удрал из Киева. И прочая хрень…
— Это все не было хренью! И не предупреждала я Блюмкина! Дружить с Марией дружила, пока ее не сослали, но никакую револю…
— Значит, бумаг у тебя нет! Ладно! Мишка выбьет квартиру и так…
…Софья хотела сказать, что Эра неслучайно выбрала профессию, профессия ее нашла по какому-то созвучию, копаться в чужом дерьме было для нее наиболее естественным, но, конечно, этого не сказала. Шихман выбил квартиру. Перед тем как съехать от Эры. Обеспечил переезд. Вновь — грузчики, машина. Картонные коробки для книг. Софья боялась за зеркало и кресло. Все доехало в целости.
В новую квартиру Шихман прислал улыбчивого юношу из семьи отказников, юноша, мастер на все руки, устранил недоделки, навесил полки, рассказал, что его родители знали сестру Софьи Лию, когда та еще жила в Ленинграде и тоже сидела в отказе, Софья поправила, что в отказе был муж дочери Лии, электронщик, юноша согласился, да, конечно, но теперь-то они уехали, да, уехали, сказала Софья — вы тоже сионист, как зять моей сестры? — на что юноша ответил, что никакой он не сионист, ему сионизм до лампочки — он как раз собирался повесить люстру, дешевую, три пластиковых рожка, три лампочки, — сионисты его родители, он, если все-таки выпустят, отправится в Штаты, ему этот Израиль — до лампочки! — договорила Софья за юношу, юноша кивнул.
Шихман пробил и телефон. Все соседи стояли в очереди к телефону-автомату, у первого подъезда, Софью называли еврейкой с телефоном, напрашивались позвонить, она старалась не отказывать, не хотела слышать чужие разговоры, все говорили громко, видимо, так хотели подтвердить неотложность звонка, но болтали о какой-то белиберде. Шихман позвонил, спросил, все ли хорошо. Софья ответила, что все. Шихман начал перечислять причины, по которым он уходит от Эры. Причин было много.
— Михаил Фроимович! Миша! — остановила Софья.
— Простите, — сказал Шихман. — Понимаете, я…
— Понимаю…
В квартире было непривычно, пахло краской, ванна большая и глубокая, Софье нравилось, что санузел совмещенный. Она туда часто заходила, ей нравилось, что солнце проскальзывало через окно между кухней и санузлом, его лучи играли на стоявшем на полочке синем флакончике, когда-то с якобы французскими духами, подаренными в двадцать шестом Андреем, золотая надпись Sourée parisienne давно стерлась, Софья указала на ошибку, Андрей шутил — сделано на Малой Арнаутской, — они недолго жили в Одессе, там Андрей был комиссаром пороховых складов, пока его не заменили. На проверенного большевика. Который вскоре продал динамит каким-то бандитам. Софья каждый раз открывала флакончик, ей всегда казалось — еще чувствуется аромат тех самопальных духов.
В двадцать шестом Андрея стараньями Вани Запорожца, замначальника иностранного отдела ОГПУ, освободили. Только лет через десять Андрей признался, что готовил с Закгеймом налет на совхоз ОГПУ «Воронцово», в котором содержали Каховскую. Закгейм говорил, что освободил Каховскую от белых, освободит и от большевиков. ОГПУ надеялось на налет. Можно было состряпать большой процесс. Они хотели взять с собой Лохвицкого, но пожалели, Лохвицкий только-только женился, никто, никто не знал, что сами они решились.
— Сами решились, а Лохвицкого пожалели? А себя пожалели? А меня? У тебя тогда было двое детей! — она была потрясена. — Ты знаешь — сейчас трое! Не забыл?
— Я не мог поступить иначе. Ты же всегда меня понимала. Мы должны были выступить.
— И что же вам помешало?
— Нужны были деньги, мы решили, — Андрей кашлянул, начал шептать почти неслышно, — ограбить винный магазин.
— Винный магазин… Так… Решили — и?
— В кассе было только два рубля сорок четыре копейки.
— Два рубля…
— …сорок четыре копейки… У Закгейма был парабеллум, но мне надо было купить револьвер, и еще были нужны деньги на всякие мелочи. Патроны…
— Патроны — мелочь?
— Ну иногда незаряженный револьвер может…
Софья рывком встала с кровати, подошла к высокому, выходившему на Ленивку окну. В окне дома напротив горела лампа под зеленым абажуром, она освещала письменный стол, за которым никого не было. Стол был завален бумагами, поверх них лежала раскрытая книга. Софья поразилась, что так хорошо видит вдаль, ей показалось, что даже может прочитать, что напечатано в той чужой книге на чужом столе под чужой лампой.
Почему-то тогда, стоя у окна, вспомнила, как большевики в конце сентября девятнадцатого года налетели на Киев, они с Андреем ехали в трамвае от Пущи-Водицы к Подолу, в солдатском сидоре у Андрея были две бомбы, у него был и револьвер, кто бы их ни остановил, красные ли, добровольцы, их бы расстреляли; трамвай замер у церкви, пуля пролетела через оба вагонных окна, стекло окна, через которое она вылетала, осыпалось на брусчатку; вагоновожатый выскочил из вагона, смешно подпрыгивая, побежал через площадь, споткнулся, почему-то остался лежать; они с Андреем тоже бежали; ухала артиллерия, свистели пули; в подворотне, на земле, сидела охавшая, трясущаяся от страха тетка, вздрагивала от звуков артиллерии, а потом, когда артиллерия стихла, но пули еще свистели, перестала охать, поднялась, собралась идти. Андрей пытался ее остановить «Куда ты? Еще же стреляют!» «У меня печь натоплена! — ответила тетка. — Что ж это, теплу пропадать?..»…
