— Разврат с тобой? – Катя закусила губу и придвинулась ближе, опаляя его шею своим дыханием, ощущая, как он напрягся и как усилился запах смородины. — Это я люблю.
А Корф обхватил ее затылок, слегка запрокинув голову. Другую руку положил на шею. Прочертил линию вдоль пульсирующей жилки, вверх, большим пальцем коснулся губ. Обвел контуры обеих и надавил на нижнюю, заставляя приоткрыть их, впустить его. У Кати сбилось дыхание, и тело стало податливым и остро чувствующим каждое прикосновение. Она жадно глотнула воздуха, обхватила его палец губами, языком коснулась подушечки. Корф рыкнул, пожирая ее голодным взглядом.
— Моя… – выдохнул. — Только моя…всегда…
И поцеловал, грубо сминая ее губы, прижимая к себе так, что Катя задыхалась. И кровь закипала от такого неистовства, от его грубых движений: его пальцев, накручивающих на кулак ее волосы; его языка, властвующего в ее рту; его сдавленного рычания в самые губы. И Катя вжалась в него, желая только одного – почувствовать его всего. Только его.
Корф с трудом оторвался от поцелуя, тяжело дыша. Отпустил Катю. И ей сразу стало холодно и одиноко, и она не сдержала разочарованного вздоха.
— Потерпи, Печенька, – произнес Корф хрипло, трогая машину с места. — Скоро приедем. Потерпи…
А через полтора часа Катя распласталась на кровати, полностью удовлетворенная и счастливая. А Корф лежал на боку, привстав на полусогнутой руке, и хмуро рассматривал ее спину. И Катя знала, что ему так не нравилось. Свежая татуировка на левой лопатке.
— Ну и нахрена? – и тихая злость пробиралась в каждом слове.
— Фраза красивая, – слукавила Катя. Корф не знал – эту цитату из пьесы Шекспира Катя набила в честь дочери. Машка всегда любила бабочек. И она до одури скучала по ней. И фраза родилась сама: «Мы все будем смеяться над золотыми бабочками». Каждый раз, смотря на эти витиеватые буквы в зеркало – Катя думала о дочери. А потом закутывалась в пуховое одеяло и звонила. Просто, чтобы увидеть, как она там без нее.
— Красивая, – помедлив, согласился Корф. — Как и эта, – и его губы коснулись строк на правом боку. — И кто же разбил сердце моей маленькой девочке? – уже не в первый раз его вопрос остался без ответа. А Катя перевернулась на спину, притягивая Корфа к себе, целуя и утопая в безумстве страсти…
Катя открывает глаза и садится на кровати, пытаясь разогнать сон-воспоминание. Ее дыхание сбито. По вискам течет пот, а внутри будто пожар горит. Поднимается. Пол приятно холодит босые ноги. Волоча за собой тонкое одеяло, Катя усаживается на тумбочку, придвинутую к окну, прислоняется лбом к стеклу. Это единственная палата во всей больнице, где окно забрано решеткой с улицы — Катя уже знает.
Корф снова появился в ее жизни пять лет назад, когда Катя искала деньги на операцию Алисе, по дурости сломавшей себе шею и угодившей в кому. Она попросила у него денег. Корф дал, правда, сперва наорал на нее и выгнал взашей. Тогда Катя не знала, что у него был распорот бок после очередного покушения. Теперь ей холодно и она плотнее закутывается в одеяло. Он пришел через четыре дня и больше не уходил.
Катя достает из верхнего ящика старую книжку, добытую санитаром Вовкой, раскрывает посередине, где вместо закладки – некогда рыжая голова подсолнуха. Катя наклоняется к высушенному цветку, втягивает носом запах старой бумаги и тонкие отголоски лета. Прикрывает глаза. Она помнит их первые подсолнухи…
…Они провели на базе отдыха неделю. Семь потрясающих дней и ночей, наполненных только природой и друг другом. Их домик находился на отшибе, поэтому с отдыхающими они пересекались крайне редко, даже купались в укромном уголке. Только Катя и Корф. Оказалось, что ему нравится купаться голышом, а она и не представляла. Столько лет знала его, а он по-прежнему ее удивлял. Он плавал, а Катя загорала на песчаном бережку и любовалась его роскошным телом. Косая сажень в плечах, перекатывающиеся под загорелой кожей мышцы, упругая задница и сильные ноги. И все это идеальное тело принадлежало только ей.
Корф умудрялся каждый раз поймать Катю за ее любованием ним и выходил из реки, как Аполлон, широко улыбаясь и демонстрируя себя во всей мужской красе, смешно отряхивался от воды и падал рядом, подставляя себя Катиным ласкам. И она ласкала пальчиками каждый его шрам, которые знала наизусть, каждый клочок его истерзанного тела. Любила до сумасшествия и изнеможения.
А на обратном пути таки приключились подсолнухи. Кате просто захотелось сфотографироваться в красавцах, рыжими полями раскинувшихся до самого горизонта. Одна фотография переросла в целую фотосессию, потому что увлекшегося Корфа уже было не остановить.
Впрочем, увлеклись они оба, не заметив, как фотоаппарат был отброшен в сторону, а их руки уже торопливо сдирали друг с друга одежду. Они спешили, будто не виделись целую вечность, а завтра уже расставаться. И все было прекрасно, но подсолнухи оказались шершавыми и назойливыми: листья все время лезли то в рот, то в ухо, то царапали кожу, – и Корф не выдержал, сгреб Катю в охапку и унес в машину. Внутри они снова заспешили, и все получилось так замечательно и так правильно, что захотелось остановить время и никогда не возвращаться обратно в прежнюю жизнь. Но через минуту мысли испарились под очередным натиском Корфа, а когда все закончилось, Катя бессовестно заснула. Разбудили ее подсолнухи, щекочущие нос. И злой голос Корфа, устраивающего очередной разнос своим подчиненным. Катя вздохнула, приводя себя в порядок. Сказка закончилась. Единственным напоминанием о ней остались рыжие подсолнухи в ее руках и солнце в любимых серых глазах…
С тех пор Корф дарит ей только подсолнухи. Иногда – шишки, как напоминание о той рождественской ночи восемь лет назад. Катя открывает глаза, захлопывает книгу и возвращается в кровать. В эту ночь ей больше ничего не приснится. А завтра придут новые сны.
И они приходят, и растворяются с рассветом, перетекают в пасмурную реальность с дождями и первым, робким снегом. Тянут за собой в водоворот воспоминаний, от которых не избавиться. И Катя вспоминает. А еще она много думает после того, как ей прочистили мозги бесконечными капельницами, истыкавшими обе руки. Места уколов болят, но это не мешает размышлять.
Неделя одиночества и тишины – достаточный срок, чтобы пересмотреть всю свою жизнь и осознать, что делала неправильно. Что она всегда могла быть рядом с Корфом и только никому ненужная гордость толкала туда, откуда нужно было бежать без оглядки. Только глупая детская обида не позволила попросить помощи у Егора, когда граф пригрозил Кате абортом и замужеством. А надо было вместо Загорского просто прийти к Плахотскому и все ему рассказать. Но тогда Кате казалось, что ему, из-за нее лишившемуся работы – было не до ее проблем. Глупая, что тут скажешь. Впрочем, он так и сказал, когда приезжал два дня назад. И Катя с ним согласилась, как и с Корфом. Она действительно была виновата. Она знала, что удержать его не смогла бы. Ничем, даже ребенком. Но он никогда бы не бросил ее и Машку, знай он о ней. Он не знал – и в этом Катина вина. И это единственное, о чем она жалеет.
Теперь нужно поступить правильно и не мешать Корфу. Он найдет Машку – Катя знает. Только он и сможет. Потому что у Кати в жизни больше никого не осталось, лишь он и дочь. Ее семья. Жаль только, что не простит он ее никогда. И горечь растекается по венам. Не спасают и воспоминания. Но они упорно приходят, воруют сны, напоминают о важном. И почти каждую ночь Катя проводит на подоконнике, вдыхая уже давно выветрившийся аромат подсолнуха, а с первыми лучами солнца усаживается на полу и рисует, выплескивая на бумагу свое прошлое.
