Только в следующий понедельник один из мальчишек упомянул ферму.
Никто не говорил Редмену, что на территории изолятора есть ферма, и сама эта мысль показалась ему абсурдной.
– Туда почти никто не ходит, – сказал Крили – худший плотник, когда-либо ходивший по земле. – Там воняет.
Все засмеялись.
– Ладно, парни, успокоились.
Смех утих, разбавленный шепотом и шуточками.
– Где эта ферма, Крили?
– Это даже фермой не назвать, сэр, – ответил Крили и пожевал язык (неискоренимая привычка). – Просто пара развалюх. Воняет, сэр, как есть говорю. Особенно сейчас.
Он показал в окно на глушь за игровой площадкой. С тех пор как Редмен в последний раз окидывал взглядом территорию Тезердауна – в самый первый день с Левертол – пустырь взопрел на потной жаре, пуще прежнего буйный от сорняков. Крили показывал на далекую кирпичную стену, практически невидимую за щитом кустарника.
– Видите, сэр?
– Да, вижу.
– Это свинарник, сэр.
В классе снова захихикали.
– Что смешного? – он развернулся к классу. Десяток голов нырнул обратно к работе.
– Я бы туда не ходил, сэр. Вонища до небес.
Крили не преувеличивал. Даже в сравнительной прохладе второй половины дня от запаха, которым тянуло с фермы, выворачивало наизнанку. Редмен просто следовал за своим чутьем через поле и мимо туалетов. Теперь постройки, которые он заметил из окна мастерской, предстали во всей красе. Несколько покосившихся лачуг, сбитых из гофрированного железа и гнилого дерева, – курятник и кирпичный свинарник, вот и все, что могла предложить ферма. Как и говорил Крили, это и фермой назвать было трудно. Маленький Дахау для домашнего скота, заросший и заброшенный. Кто-то, очевидно, кормил немногих заключенных – кур, полдесятка гусей, свиней, но никто не трудился за ними чистить. Отсюда и гнилая вонь. Свиньи так вообще жили в собственных отбросах – островах навоза, запекшегося до совершенства на солнце, населенного тысячами мух.
Сам свинарник был разделен на два разных помещения высокой кирпичной стеной. Во дворе первого на боку лежала маленькая пестрая хрюшка, на ней кишмя кишели клещи и блохи. Другая свинья, поменьше, видневшаяся во мраке внутри, лежала на толстой от дерьма соломе. Ни та, ни другая не проявила к Редмену никакого интереса.
Второе помещение казалось пустым.
Во дворе не было экскрементов, в соломе копошилось меньше мух. Впрочем, скопившийся запах старых фекалий был не менее отчетливым, когда Редмен уже собирался уйти, изнутри раздался шорох, и там поднялась здоровая туша. Он перегнулся через запертую деревянную калитку, волевым усилием не обращая внимания на вонь, и всмотрелся в дверной проем.
Свинья вышла взглянуть на него. Она была в три раза крупнее своих сородичей – огромная свиноматка, которая вполне могла оказаться родительницей соседей в прилегающем загоне. Но ее выводок был изгвазданным, а свиноматка казалась девственно чистой, румяно-розовая туша лучилась здоровьем. Редмена впечатлил уже сам ее размер. Должно быть, она в два раза тяжелее его, предположил он, внушительное создание. Гламурное, на свой гадкий манер: с завивающимися светлыми ресницами и деликатным пушком на блестящем рыле, который перерастал в жесткую щетину у прядающих ушей, и с маслянистым соблазнительным взглядом темно-карих глаз.
Редмен, человек городской, редко видел всю правду: животных, ставших мясом на тарелке. Эта дивная свиноматка стала откровением. Дурные слухи о свиньях, в которые он всегда верил, репутация, из-за которой само их название стало синонимом неопрятности, – все это было ложью.
Она оказалась прекрасной – от хрюкающего пятачка до изящного хвостика штопором, соблазнительница на копытцах.
Ее глаза смотрели на Редмена как на равного, в этом он не сомневался, восхищаясь им не меньше, чем он восхитился ею.
Ей было хорошо на своем месте, ему – на своем. Они были равны под сияющими небесами.
Вблизи тело свиньи пахло сладко. Кто-то явно был здесь этим самым утром, сполоснул ее и покормил. Лохань, заметил теперь Редмен, все еще до краев полна кашей из вчерашних объедков. Она к ней не притронулась, она не обжора.
Скоро она, видимо, сделала выводы о Редмене и, тихо похрюкивая, развернулась на стройных ногах, вернулась в прохладу свинарника. Аудиенция окончена.
Тем вечером Редмен пошел искать Лейси. Мальчика переместили из больничного отделения в отдельную каморку. Судя по всему, в общей спальне его по-прежнему задирали остальные мальчишки, а альтернативой была камера одиночного содержания. Редмен застал его лежащим на ковре из старых комиксов, Лейси таращился на стену. На фоне ярких обложек его лицо казалось еще молочнее. Пластырь с носа исчез, синяк на переносице пожелтел.
Он потряс Лейси за плечо, и тот поднял на него взгляд. Полная противоположность их последней встречи. Мальчик был спокоен, даже кроток. Рукопожатие – ритуал, на котором Редмен настаивал всегда, когда встречался с учениками вне мастерской, – было слабым.
– Хорошо себя чувствуешь?
Мальчик кивнул.
– Нравится быть одному?
– Да, сэр.
– Рано или поздно придется вернуться ко всем.
Лейси покачал головой.
– Здесь вечно оставаться не получится, знаешь ли.
– О, я знаю, сэр.
– Тебе придется вернуться.
Лейси кивнул. Он словно не понимал слов учителя. Отогнул уголок комикса про Человека-Паука и уставился на разворот пустым взглядом.
– Послушай, Лейси. Я хочу, чтобы мы с тобой друг друга понимали. Да?
– Да, сэр.
– Я не смогу тебе помочь, если ты будешь мне врать. Правильно?
– Не сможете.
– Почему ты назвал мне на прошлой неделе имя Кевина Хенесси? Я знаю, что его здесь больше нет. Он же сбежал, да?
Лейси таращился на трехцветного супергероя.
– Да?
– Он здесь, – очень тихо сказал Лейси. Мальчика вдруг охватил ужас. Это чувствовалось в его голосе и в том, как он ушел в себя.
– Если он сбежал, зачем ему возвращаться? Я что-то не пойму, а ты понимаешь?
Лейси покачал головой. Подступившие слезы приглушали его слова, но их все равно можно было разобрать.
– Он и не уходил.
– Что? Хочешь сказать, он не сбегал?
– Он умный, сэр. Вы не знаете Кевина. Он умный.
Лейси закрыл комикс и посмотрел на Редмена снизу вверх.
– Что значит умный?
– Он все спланировал, сэр. Все.
– Говори яснее.
– Вы не поверите. И на этом все кончится, потому что вы мне не поверите. Он слышит, понимаете, он везде. Ему не мешают стены. Мертвым это не мешает.
