Жаклин бросила писать мемуары, когда добралась до девяти лет. С этого момента, когда только-только началось половое созревание, она потеряла надежду рассказать о том, как все было на самом деле. Жаклин развела прямо посреди комнаты костер, в котором сожгла все бумаги, и в тот же день к ней приехал Петтифер.
«Боже, – подумала она, – сила не может быть такой».
Он выглядел больным; физически изменился так, как один друг Жаклин, который умер от рака. Тот в один месяц выглядел здоровым, а уже в следующем его словно высосали изнутри, как будто он сожрал сам себя. Титус походил на оболочку человека, его кожа стала серой, пошла пятнами. И только глаза блестели, как у бешеного пса.
Но одет он был безукоризненно, словно собрался на свадьбу.
– Джей.
– Титус.
Он осмотрел ее снизу доверху.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Спасибо, да.
– Они дают тебе все, о чем ты просишь?
– Прекрасные хозяева.
– Ты не сопротивлялась.
– Сопротивлялась?
– Быть здесь. Взаперти. После Линдона я уже готовился к очередной бойне и убийству невинных.
– Линдон не был невинным, Титус. А эти люди – да. Ты им ничего не сказал.
– Не посчитал нужным. Я могу закрыть дверь?
Он держал ее в плену, но пришел, как посол в лагерь к противнику с преобладающей силой. Жаклин нравилось, как он себя ведет, испуганный и окрыленный одновременно. Он закрыл дверь и запер.
– Я люблю тебя, Джей. И боюсь тебя. Думаю, что я люблю тебя именно потому, что боюсь. Это какая-то болезнь?
– По-моему, да.
– По-моему тоже.
– Почему ты так долго не приходил?
– Надо было привести дела в порядок. Иначе будет хаос. Когда меня не будет.
– Ты решил уйти?
Он посмотрел на нее, все его лицо сморщилось от предвкушения.
– Надеюсь.
– Куда?
Жаклин все еще не понимала, что привело к ней Титуса после того, как он привел в порядок все дела, беззвучно попросил прощения у жены, пока та спала, отрезал себе все пути к отступлению и покончил со всеми противоречиями.
Она все еще не понимала, что он пришел к ней умереть.
– Я низведен тобой. Низведен к нулю. И мне больше некуда идти. Ты меня понимаешь?
– Нет.
– Я не могу жить без тебя.
Какой непростительный штамп. Разве он не мог подобрать другие слова? Жаклин чуть не засмеялась, настолько это было банально.
Но Титус не закончил.
– …и я совершенно точно не могу жить с тобой. – Его тон изменился. – Так как ты меня отвращаешь, женщина, само твое существо мне противно.
– И? – тихо спросила она.
– А потому… – он снова стал нежным, и она все поняла, – …убей меня.
Это было абсурдно. Его сияющие глаза пристально следили за ней.
– Я так хочу, – продолжил Титус. – Поверь мне, ничего больше я не хочу. Убей меня, как ты пожелаешь. Я уйду без сопротивления, без жалоб.
Жаклин вспомнила старую шутку. Мазохист говорит садисту: «Сделай мне больно! Молю, сделай мне больно!» А садист отвечает: «Нет».
– А если я откажусь? – спросила она.
– Ты не можешь отказаться. Я омерзителен.
– Но я не испытываю к тебе ненависти, Титус.
– А должна. Я слаб. Я для тебя бесполезен. Я ничему тебя не научил.
– Ты многому меня научил. Теперь я могу себя контролировать.
– Значит, смерть Линдона ты контролировала?
– Определенно.
– Мне она показалась несколько чрезмерной.
– Он получил по заслугам.
– Тогда воздай и мне по заслугам. Я тебя запер. Я отверг тебя, когда ты во мне нуждалась. Накажи меня за это.
– Я выжила.
– Джей!
Даже в таком отчаянии он не мог назвать ее по имени.
– Умоляю. Умоляю. Мне нужно от тебя только это. Убей меня, выбери любую причину, какую хочешь. Из сочувствия, презрения или по любви. Но, пожалуйста, сделай это, пожалуйста.
– Нет.
Неожиданно он подошел к Жаклин и с силой ударил ее.
– Линдон говорил, что ты – шлюха. И он был прав, ты такая. Подзаборная потаскуха и ничего больше.
Потом ушел, повернулся, подошел снова, ударил опять, быстрее, сильнее, шесть или семь раз.
Потом остановился, задыхаясь.
– Ты хочешь денег?
Значит, пошел торг. Сначала удары, потом торг.
Она чувствовала, как его выворачивает от собственных слез, которые Жаклин не могла остановить.
– Ты хочешь денег? – снова спросил он.
– А ты как думаешь?
Титус не услышал сарказма и начал бросать банкноты к ее ногам, десятки и десятки банкнот, словно подношение статуе Богородицы.
– Все, что ты хочешь, – сказал он. – Жаклин.
Где-то в животе она почувствовала нечто, близкое к боли, когда родилось желание убить его, но Жаклин его подавила. Оно играло ему на руку, становясь инструментом его воли, а потому теряя силу. Ее опять использовали; большего Жаклин никогда не получала. Ее растили, как корову, для обеспечения других людей ресурсами. Ради заботы для мужей, ради молока для детей, ради смерти для стариков. И, как корова, она должна была подчиняться любому требованию, в любое время. Но не в этот раз.
Жаклин пошла к двери.
– Куда ты направилась?
Она протянула руку к ключу и ответила:
– Твоя смерть – это твое дело, а не мое.
Он подбежал к ней, прежде чем она открыла дверь, и удар – по силе, по злобе – оказался совершенно неожиданным.
– Сука! – заорал он, за первым ударом последовал целый шквал.
Внутри нее, в животе, тварь, что хотела убивать, выросла чуть больше.
Он запустил пальцы ей в волосы, оттащил обратно в комнату, начал обзывать, обрушил на Жаклин бесконечный поток ругательств, словно открыл дамбу, полную сточных вод. Это еще один способ получить то, чего он хочет, сказала она себе, и если ты подчинишься ему, то проиграешь; он просто манипулирует тобой. И все равно в воздухе повисли слова: те самые грязные слова, которые слышали поколения непокорных женщин. Шлюха, еретичка, блядь, сука, чудовище.
Да, им она и была.
«Да, – подумала Жаклин, – я – чудовище».
От этой мысли стало легче. Она развернулась. Поняла, что хочет сделать еще до того, как взглянула на Титуса. Он резко опустил руки. Ее гнев уже подобрался к горлу, уже выходил из нее – и преодолел расстояние между ними.
