И он старается ощутить жизнь в собственном теле, сжимает руки, напрягает мускулы, делает вдох, такой глубокий, что легкие отзываются болью. Он движется вперед, и постепенно мрак рассеивается. И вот уже светло настолько, что можно оглядеться. Мертвые лежат кругом, как связки старого тростника, раздутые в своих боевых туниках. Троянцы или греки? Все еще трудно сказать. Он присматривается к ним, расправляет складки на плащах – принимается даже трясти их за плечи и руки, пытаясь пробудить, потому что здесь, внизу, так одиноко… Одиноко быть последним из живых. Ни единого отклика. На него смотрят их почерневшие лица, неподвижные, словно рыбьи, глаза. Им нужен огонь, очистительный огонь, и он дал бы им его, если б только мог. Греки или троянцы – никто не должен истлевать вот так, непогребенным и неоплаканным. Затем один из них вдруг поднимается и устремляет на него неподвижный, жалостный взгляд…
Друг, – произносит он.
И Ахилл тотчас узнает его. Ликаон, сын Приама. Тот, кого он никогда не сможет забыть.
Я не узнаю тебя, – пытается он ответить, шевелит губами и пробуждается…
Ахилл резко садится и озирается в страхе, что мог принести за собой это скверное, неупокоенное нечто. И только когда убеждается, что рядом ничего нет, ничто не крадется в тени, снова падает на подушки. Он чувствует запах собственного пота, в паху мокро. На мгновение Ахилл приходит в ужас от мысли, что обмочился, как это случалось в ту первую зиму, когда мама покинула его. Но нет – он трогает простыни под собой, – нет, всё в порядке, это просто пот. Он скидывает с себя одеяло, чтобы воздух осушил кожу.
Почему Ликаон? Он убил десятки людей после смерти Патрокла и сотни с начала войны – так почему из этой кровавой круговерти ему вспоминается именно Ликаон? Все это слово – друг. Оно привело его в бешенство тогда, и оно же преследует его теперь. Определенно, в самом Ликаоне не было ничего выдающегося. Он походил на утопленную крысу, когда Ахилл впервые увидел его выбирающимся из воды, уже без доспехов. Река была тогда полноводна, и течение жадно подхватывало и уносило прочь каждый труп, который Ахилл бросал туда.
Для него эти несколько минут стали краткой передышкой в бою. Но едва ли он успел перевести дух, потому что появился этот червь, эта мерзость, утопленная крыса без шлема, без щита и без копья. Ликаон бросил их, отчаянно цепляясь за жизнь, и полз на коленях по илистому берегу. Ахилл ничего не говорил, просто стоял и с хладнокровием хищника ждал, когда тот посмотрит на него, узнает и придет в ужас.
Следует отметить, что Ликаон не пытался бежать. Впрочем, и бежать ему было некуда: позади река, а перед ним – Ахилл. Вместо этого он бросился вперед, обхватил его ноги и стал молить о пощаде. Ахилл смотрел на него и слушал, и это существо не пробуждало в нем никаких чувств, и ему даже в голову не пришло, что они с ним могли дышать одним воздухом. Боги, чего он только ни говорил, предавая всё и всех в своем жалком стремлении избегнуть смерти. И Гектору он братом не был; ну пусть и не совсем так, рожденные от одного отца, но разными матерями, – и что до самого Гектора, едва ли тот знал его! И он не имел никакого отношения к смерти Патрокла. «Смилуйся, Ахилл! Подумай, как поступил бы твой друг – твой славный, добрый, отважный и кроткий друг…»
Вот оно, это слово.
«Так умри же, друг, – сказал он тогда. – К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя».
Ахилл занес меч и вонзил его в крепкую юношескую шею, точно над ключицей, вогнал клинок так глубоко, как только смог. Ликаон упал вниз лицом, и его алая кровь смешалась с грязью. Еще прежде, чем он перестал дергаться, Ахилл поддел его ногой и столкнул в воду. Несколько минут Ликаон держался на поверхности, и его мокрая туника наполнилась воздухом, но затем течение подхватило его и унесло прочь. Ахилл стоял на берегу и смотрел, пока тело не скрылось из виду. Рыбы обглодают его задолго до того, как оно достигнет моря. Не будет для него ни погребальных обрядов, ни очистительного огня. Отныне никакой пощады троянцам.
И вот теперь мерзавец каждую ночь является ему во сне! Почему, о боги, почему? Если он обречен проводить ночи с мертвым, почему же ему не снится Патрокл? Ахилл сбрасывает одеяло, порывисто встает и подходит к зеркалу. Долго и напряженно смотрит на свое отражение, а между тем за его спиной возникает призрак Патрокла. Ахилл ощущает его присутствие, но даже не думает поворачиваться, поскольку уже знает, что ничего не увидит. И уж точно не сможет к нему прикоснуться.
Он припадает к своему отражению, так что зеркало потеет от его дыхания.
«Так умри же, друг. К чему все эти слова? Патрокл мертв, и он был во сто крат лучше тебя…»
Никто ему не отвечает. Опустошенный, он плетется обратно в постель. О да. Ахилл быстроногий, сотканный из воздуха и пламени, теперь плетется. Волочит ноги. Тащится. Тело, тяжелое от засевшей в нем смерти, тянет к земле.
Скоро рассвет. Не надеясь снова заснуть, Ахилл надевает тунику и выходит. Направляется прямиком к конюшням, где на площадке лицом в грязи лежит Гектор. Никто не решается прикрыть его или оказать иные знаки почтения. И никто не осмелился вновь накрыть его лицо полотном. Тяжело ступая, Ахилл пересекает площадку. Стопы скользят в сандалиях. Несмотря на утреннюю прохладу, тело лоснится от пота. Он и сам едва ли ощущает себя человеком, поэтому неудивительно, что лошади так мечутся в стойлах.
Он несколько раз глубоко вдыхает. Почему легкие так болят, когда он дышит? Быть может, решили замереть на пару недель раньше, чем остальное тело? Или у него начали отрастать жабры? Так о нем говорят за его спиной. Жабры, перепончатые пальцы… Что ж, его мать – морская богиня, чего он ждал? И у него есть перепонки между пальцами на ногах, как и у матери. Впрочем, у нее они прозрачные – а у него плотные, желтого цвета, и он всегда стыдился их. Еще один факт, известный одному лишь Патроклу, – что он стыдился своих стоп. Значительная часть его обратилась в прах вместе с Патроклом, ибо то, что нельзя разделить, теряет свою суть, перестает быть реальным.
Конюхи поднимают головы, прокашливаются и почтительно кивают, но без раболепия. Таковы все мирмидоняне. Известные на весь свет своей отвагой, преданностью долгу и безоговорочным послушанием. Что ж, отвага и верность долгу действительно им присущи… Но послушание? Никогда. Их не впечатлить царской кровью – да хоть бы и божественной. Их уважение следует заслужить. Ахилл знает, что за последние девять лет неоднократно завоевывал их уважение, и все же с недавних пор стал замечать… Не отторжение, нет, но некоторую настороженность. И не его злоба беспокоит их – пусть и внешне сдержанные, мирмидоняне постоянно впадают в ярость. Нет, все дело в его умении сдержать обиды. Да, должно быть, им хочется сказать: он забрал твою девушку, твою награду, он оскорбил тебя – так провалиться же ему, отплывем домой! Они не понимали, почему он держал их здесь, на этой вонючей полоске суши, принуждая сидеть, как горстку старух, между тем как в тысяче шагов сражались и гибли те, кого они прежде считали товарищами…
Но теперь все позади, им стоило бы забыть об этом. Быть может, они и забыли. Возможно, им претит то, что он совершает каждое утро…
