«И я увижу Самсона». Золотого силача, который в струях фонтана раздирает пасть золотому льву. И мраморных пухлых мальчиков с рыбьими хвостами, и бородатых стариков с плавниками, и Нептуна с трезубцем, оглядывающего свой фонтан.
Таня сама себе не верила. Сердце билось гулко.
– Ночь коротка-а-а-а-а, – вдруг затянула могучим басом Иванова, в песне угадывался трехмерный шаг вальса. – Спят об…
– …лака-а-а-а-а, – подхватила Демина.
– И лежит у меня на ладо-о-о-они, – подхватили все.
Все, кроме Тани.
– Незнакомая ваша рука-а-а-а-а.
– Ты что, от радости слова забыла?
Таня помотала головой. Она никогда не слышала эту песню. «Новая, наверное, – мрачно подумала. – Вышла, должно быть, пока я кошкой бегала».
Шелехова хитро глянула на нее, ткнула локтем:
– Подтягивай, кудрявая, – и стала нарочно широко открывать рот. – По-о-о-осле трево-о-о-ог…
Все закивали с улыбками, приглашая Таню присоединиться:
– …спи-и-ит городо-о-о-о-ок.
– У меня слуха нет, – отрезала Таня.
Те выводили вместе:
– Я услышал мелодию вальса. И сюда заглянул на часок.
– Бом-бом-бом, – изобразила инструмент Иванова.
Мимо тянулись горелые каменные развалины. Серые, в черных подпалинах. Они напоминали челюсть давно умершего великана. Скрюченные колючки когда-то были деревьями, кустами. Но и это не испортило настроения:
– Хоть я с вами совсем не знаком! – звенели голоса.
Из кабины ответило: бум-бум-бум. Кто-то бухал кулаком в железную крышу.
– Соколова подтягивает, – весело догадалась Колонок. – Проняло!
Все обрадовались, запели еще громче:
– И далёко отсюда мой дом…
– Я как будто бы сно-о-о-ова…
– Возле дома родно-о-о-ого…
Бум! Бум! Бум! – грохотало из кабины. Все пели, раскачиваясь в ритме вальса наперекор дорожной тряске:
– В этом зале пустом…
– Мы танцуем вдвоем…
Распахнулась дверца. Хор развалился, как будто съехал с горки один голос за другим:
– Так скажите хоть слово-о-о-о…
– Вы что, не слышите? – возмутилась Соколова. – Стучу вам, стучу. Устроили кошачий концерт.
Одиноко дотянула Иванова:
– Сам не знаю о чё-о-о-о-ом.
Соколова вперила в нее суровый взгляд. Обвела им остальных:
– Приехали.
«Этого не может быть», – подумала Таня, вставая. Но видела спускающиеся террасы. Видела море вдали. Серой плоскости земли соответствовала серая плоскость неба.
Обе были пустынны. Необитаемы. Ни мальчиков с рыбьими хвостами, ни бородатых стариков с плавниками, ни Нептуна с трезубцем, ни Самсона с золотым львом.
Соколова отодвинула щеколды, удерживающие задний борт кузова, откинула его. Девочки одна за другой стали спрыгивать.
Иванова стояла в кузове во весь рост. Огляделась сверху:
– Ну и где тут золотые статуи? Фонтаны?
Обгорелые серые зубья были Петергофом.
Танин взгляд долетел до самого моря. Облетел серый опаленный пейзаж, усеянный разбитыми камнями и черными колючками. Вернулся.
«Все верно, – думала Таня. – Все верно».
Она стояла на краю огромной рытвины. А парка не было.
Того парка, с фонтанами, с игрушечными дворцами, с золотыми статуями под хрустальными плетями воды, с кудрявыми каменными головами, с каменными попами, коленками, плечами, которые прорезают трепетную солнечную зелень и сверкают, будто не мраморные, а сахарные… С мамой, с папой, с Шуркой, с Бобкой… С ней самой… Этого парка больше нет.
«Всё верно».
Таня опустила глаза. Блеснуло что-то голубое. Она подняла. Оттерла грязь. Фарфоровый осколок показал голубую ногу в голубом башмаке на голубом каблуке. И больше ничего.
Нет больше мамы, папы, Шурки, Бобки. «Меня самой – больше нет». Были только воспоминания, но Таня чувствовала, что и они утекали: им не за что было зацепиться среди обгорелых развалин, осколков, обломков. Утекали и тут же рассеивались в мокреньком воздухе.
Ее охватила не печаль. Чувство было прозрачным, холодным и твердым. Привычным. Таня знала, как с ним жить.
Не печаль. Одиночество.
Не было и слез. Когда она вообще плакала последний раз? Слез не бывает там, где лед.
– Насвистела ты нам все, Вайсблюм, – весело хлопнула ее по спине Кокорина. – Про золото-брильянты. А мы и уши развесили.
– Да, напутала я что-то, – пробормотала Таня, размахнулась, зашвырнула фарфоровый уголок подальше. Повернулась, зашагала прочь. Кокорина заглянула ей в лицо. Переглянулась с остальными. Больше ничего не сказала.
Мешки закинули в кузов. Соколова ушла курить с начальником тыловой службы.
Таня пошла к грузовику. Хотелось скорее уехать. Не видеть.
Ее обогнала Демина:
– Вайсблюм, ты чего? Мы ж не обиделись. Не обиделись, девочки?
– Машка, – дернула ее за хлястик Кокорина. Сделала большие глаза.
– Зря только кудри навивали.
– Вот тебе и танцы, – перекрыла всех басом Иванова. – Ни парка, ни парней.
– Лучше б в кино отпросились.
– А не зря! – выскочила перед ними Кокорина. – Есть парк. Значит, есть и танцы. Верно, Вайсблюм?
Таня ответила угрюмым взглядом мимо нее.
– А ты-то что веселая такая? – поинтересовалась Колонок.
– А я все заранее знаю!
Кокорина сорвала с головы пилотку, запихала в карман.
– Судьба мне такая! Кудрявый жених.
Схватила высокую плечистую Иванову: одной рукой за талию, другой – за отведенную грязную руку. Закружила:
– Ночь ко-ротка-а-а-а!
– Давай, Вайсблюм! – кивнула в повороте Иванова.
– Мне это не интересно, – отрезала Таня.
– А мой жених будет брюнет с усиками, – шагнула вперед Колонок.
– Спят об-ла-ка-а-а-а-а, – схватились, тут же наступили друг другу на ноги, наладили шаг Демина и Колонок.
– Шатен, и на гармони будет играть, – пробасила Иванова.
Толстенькой Шелеховой не хватило пары. Она робко топталась.
– Вайсблюм, это не по-товарищески! – обернулась на них, захохотала Колонок.
Шелехова и Таня исполнили балет взаимной неловкости: рука туда, не туда, на талию, не на талию, на плечо, не на плечо. Наконец, приладились. Схватили друг друга. Отдавили ноги. Потом еще раз. Таня танцевала впервые. Первый раз она обнимала кого-то в танце. Мимо ехали, вращались серые обгорелые руины, черные занозы деревьев. Хрустела под сапогами каменная крошка.
