Вскоре после этого с Мэрилин связался декан гуманитарного факультета недавно открывшегося Калифорнийского государственного колледжа в Хэйуорде. Узнав о Мэрилин от коллеги из Стэнфорда, он приехал к нам домой и предложил ей должность ассистента профессора иностранных языков. Преподавание в Хэйуорде повлекло за собой поездки на работу, длившиеся почти час, по четыре дня в неделю, в течение следующих тринадцати лет.
Начальная зарплата Мэрилин составляла восемь тысяч долларов – на три тысячи меньше моей начальной зарплаты в Стэнфорде. Но наши две зарплаты позволяли нам комфортно жить в Пало-Альто, оплачивать постоянную домработницу и даже совершить несколько памятных поездок. Карьера Мэрилин в Калифорнийском государственном колледже успешно развивалась, и вскоре ее повысили до доцента с пожизненным контрактом, а потом и до профессора.
Следующие пятнадцать лет в Стэнфорде я плотно занимался групповой терапией – как клиницист, преподаватель, исследователь и автор учебников. Я начал вести терапевтическую группу в амбулаторной клинике. Мои студенты – двенадцать психиатров, ординаторов-первогодок, – наблюдали ее работу сквозь двустороннее зеркало, так же как я в свое время наблюдал за группой Джерри Франка. Поначалу я вел группу совместно с другим преподавателем факультета, но на следующий год изменил тактику и стал вести группу вместе с одним из психиатров-ординаторов. Он оставался на этом посту год, после чего его сменял другой ординатор.
Мой подход неуклонно развивался в сторону более личной, прозрачной формы ведения группы и уходил от стиля отстраненного профессионала. Поскольку все участники – непринужденные в поведении калифорнийцы – обращались друг к другу по именам, я чувствовал себя все более и более неловко, называя их по фамилиям или обращаясь по имени, но ожидая в ответ обращения «доктор Ялом», поэтому совершил революционный шаг, попросив группу называть меня Ирвом. Однако я еще много лет цеплялся за свою профессиональную идентичность, нося белый больничный халат, как и весь персонал Стэнфордской больницы.
Со временем я отказался и от халата, придя к убеждению, что в психотерапии значение имеют личная честность и открытость, а не профессиональный авторитет. (Халат я так и не выбросил – он по-прежнему висит в шкафу у меня дома как память о моей идентичности врача.) Но несмотря на отказ от внешних атрибутов своей сферы деятельности, я по-прежнему питаю глубокое уважение к медицине и всем пунктам клятвы Гиппократа – таким как: «Я буду исполнять мой профессиональный долг по совести и с достоинством» и «Здоровье моего пациента будет моей первейшей заботой»
[23].
После каждого сеанса групповой терапии я диктовал обширные отчеты – и для собственного осмысления, и для преподавания (Стэнфорд щедро обеспечивал меня услугами секретаря). В какой-то момент – не припомню, что конкретно послужило стимулом, – мне пришло в голову, что пациентам может быть полезно читать мои отчеты о сеансе и послегрупповые размышления. Это привело к смелому, крайне необычному эксперименту с открытостью терапевта: на следующий день после каждого сеанса я рассылал копии отчета о встрече группы всем ее членам. В каждом таком отчете я описывал главные темы сеанса (как правило, две-три), вклад в работу и поведение каждого участника. Кроме того, я записывал соображения, стоявшие за каждым из моих высказываний на группе, и часто добавлял комментарии о том, что не сказал и впоследствии пожалел об этом, – или, напротив, сказал зря.
Часто группа начинала сеанс с обсуждения моего отчета о предыдущей встрече. Иногда члены группы не соглашались со мной, порой указывали на мои упущения, но почти всегда встреча в таких случаях начиналась с большей энергией и степенью вовлеченности, чем прежде.
Эта практика показалась мне настолько полезной, что я продолжал составлять эти отчеты все время, пока вел группы. Когда ординаторы вели группу совместно со мной, они писали отчеты каждую вторую неделю. Однако составление отчетов требует так много времени и самораскрытия, что, насколько мне известно, лишь очень немногие групповые психотерапевты в Америке последовали моему примеру (если такие случаи вообще есть).
Хотя некоторые терапевты критически отзывались о моем самораскрытии, я не могу припомнить ни единого случая, в котором моя готовность поделиться своими мыслями и чувствами не помогла бы пациенту. Почему самораскрытие давалось мне настолько легко? Во-первых, я предпочел не проходить никакую послеуниверситетскую подготовку – никаких фрейдистских, юнгианских или лаканианских институтов. Я был совершенно свободен от жестких правил и руководствовался лишь результатами собственной работы, которые тщательно отслеживал. Вероятно, сыграли роль и другие факторы: мое врожденное иконоборчество (очевидное еще в юношеских реакциях на религиозные убеждения и ритуал), мой негативный опыт личного психоанализа с бесстрастным и безличным аналитиком, а также экспериментаторская атмосфера нашего юного факультета, которым управлял непредубежденный, прогрессивный руководитель.
Ежедневные факультетские совещания не относились к числу моих любимых занятий: я всегда присутствовал, но выступал редко. Ни одна из тем обсуждения – финансирование, получение грантов, распределение средств или препирательства из-за выделенных помещений, отношения с другими факультетами, отчеты деканов – не интересовала меня. Что мне действительно было интересно, так это слушать Дейва Хэмбурга.
Я восхищался его вдумчивыми размышлениями, его методами разрешения конфликтов и, прежде всего, его замечательными ораторскими способностями. Я обожаю устную речь так же, как другие любят концертное исполнение музыки, и меня приводят в экстаз слова по-настоящему одаренного оратора.
Было очевидно, что никаких навыков управления у меня нет. Я никогда не вызывался руководить сам, и мне не предлагали административные должности. Честно говоря, я просто хотел, чтобы меня не трогали и позволили заниматься моими исследованиями, писательским трудом, психотерапией и преподаванием. И чуть ли не с первых дней работы начал писать статьи в профессиональные журналы. Это дело доставляло мне удовольствие, и в нем, по моим ощущениям, я мог себя проявить. Порой я гадаю, уж не симулировал ли я свою административную бездарность. Кроме того, вполне возможно, что я не чувствовал в себе сил соперничать с другими «младотурками» нашего факультета, которые наперебой состязались за власть и признание.
Я решил поехать на ту конференцию в Лейк-Эрроухед не только для того, чтобы получить новый опыт как член группы, но и чтобы побольше узнать о «Т-группе» – важном немедицинском групповом формате, который возник в 1960-х годах и стремительно покорял Америку. (Т в термине «Т-группа» означает «тренинговая» – то есть развивающая навыки как в межличностных отношениях, так и в групповой динамике.)
Основатели этого подхода, возглавлявшие Национальную ассоциацию образования США, были не клиницистами, а учеными, специалистами по групповой динамике. Они хотели менять подходы и поведение в организациях, а впоследствии и помогать людям лучше чувствовать окружающих. Созданная ими организация, Национальные тренинговые лаборатории (НТЛ), устраивала семидневные семинары, или социальные лаборатории, в Бетеле и Плимуте в штате Мэн, а потом и организовала и ту, на которой присутствовал я, – в Калифорнии, в Лейк-Эрроухеде.
