С самого начала я приглашал интересующихся стэнфордских ординаторов, студентов-медиков, а порой и бакалавров наблюдать за этой группой сквозь двустороннее зеркало. В отличие от наших традиционных терапевтических групп, где пациенты чувствовали себя под наблюдением неуютно, раковые пациенты реагировали в решительно иной манере: они хотели присутствия студентов и радовались ему. Их противостояние со смертью позволило им многое понять о жизни, и они горели желанием передать это знание остальным.
Пола весьма критически отзывалась о стадиях переживания горя по Кюблер-Росс. Зато она придавала огромное значение возможности учиться и расти благодаря противостоянию смерти и часто говорила о «золотом времени», которое ей довелось прожить за последние три года.
Несколько других участниц группы разделяли это переживание. Как сказала одна из них, «какая жалость, что мне пришлось дождаться, что мое тело покалечит рак, чтобы научиться жить». Эта фраза навеки осталась в моем сознании и помогла мне сформулировать мой подход в экзистенциальной психотерапии. Я часто излагаю это так: хотя реальность смерти может нас уничтожить, мысль о смерти может нас спасти. Она помогает прийти к осознанию: поскольку жизнь у нас всего одна, нам следует жить в полную силу и завершить жизнь с как можно меньшим количеством сожалений.
Моя работа со смертельно больными людьми постепенно привела к тому, что я стал ставить здоровых пациентов перед фактом их смертности, чтобы помочь им изменить их жизнь. Часто это выражается в том, что я просто выслушиваю пациентов и усиливаю осознание ими конечности их жизненного срока.
Нередко я прибегаю к наглядному упражнению – прошу пациента провести на листе бумаги черту, а потом говорю: «Пусть один конец этой черты символизирует ваше рождение, а другой – вашу смерть. А теперь, пожалуйста, поставьте на этой линии отметку, определяющую, где вы сейчас, и поразмыслите над этим». Практически у всех это упражнение вызывает более глубокое осознание драгоценной мимолетности жизни.
Глава двадцать четвертая
Противостояние смерти с Ролло Мэем
Из пятидесяти мужчин и женщин, которые прошли через нашу группу для раковых пациентов, все умерли от этой болезни, за исключением Полы. Она пережила рак, а умерла впоследствии от волчанки. Я с самого начала знал, что если я хочу честно и с пользой писать о роли, которую смерть играет в жизни, мне придется учиться у тех, кому предстоит неминуемая смерть. Но я заплатил за этот урок свою цену. Часто после наших групповых встреч мною овладевала острая тревога, я размышлял о собственной смерти, меня мучила бессонница и преследовали кошмары.
Мои студенты-наблюдатели тоже остро переживали происходящее, и нередко кто-нибудь из них выбегал, всхлипывая, из наблюдательной комнаты до окончания сеанса. И по сей день я сожалею, что не готовил этих студентов к такому опыту тщательнее или не проводил с ними терапию.
Заметив, как усилился мой страх смерти, я начал вспоминать весь свой прошлый опыт прохождения психотерапии: тот длительный анализ во время ординатуры, год терапии в Лондоне, год гештальт-терапии с Пэт Баумгартнер, а также несколько сеансов поведенческой терапии и коротенький курс биоэнергетики. Оглядываясь на все эти часы терапии, я не мог припомнить ни единого прямого разговора о страхе смерти. Возможно ли это? Неужели смерть, самый фундаментальный источник тревоги, не упоминалась ни в одном из пройденных мной курсов психотерапии?
Я решил, что если я хочу продолжать работу с пациентами, которым предстоит неминуемая смерть, я должен сам вернуться в терапию, на сей раз с человеком, готовым сопровождать меня во тьме. Незадолго до этого я слышал, что Ролло Мэй, автор «Экзистенции», перебрался из Нью-Йорка в Калифорнию и принимает пациентов в Тибуроне, примерно в восьмидесяти минутах пути от Стэнфорда. Я позвонил ему и записался на консультацию. Неделю спустя мы встретились в его чудесном доме на Шугарлоуф-роуд с видом на залив Сан-Франциско.
Ролло в то время было под семьдесят; он был высоким, статным и красивым. Как правило, он носил бежевые или белые водолазки и легкий кожаный пиджак. Пациентов он принимал дома, в кабинете, соседствовавшем с гостиной. Он был отличным художником; на стенах висели несколько картин, написанных им в юности. Мне особенно понравилась та, на которой была изображена церковь на Мон-Сен-Мишель во Франции, с высоким шпилем. (После смерти Ролло Джорджия, его вдова, подарила мне эту картину, и я теперь ежедневно вижу ее в своем кабинете.)
После пары сеансов мне пришло в голову, что я мог бы найти хорошее применение тем восьмидесяти минутам, которые я трачу на дорогу до его дома, если бы мог слушать запись нашего предыдущего сеанса. Я предложил такой вариант Ролло, он с готовностью согласился и, кажется, ничуть не напрягался от того, что я записывал наши встречи. То, что я начинал сессию с ним, только что прослушав в машине предшествующий сеанс, значительно усиливало мою сфокусированность и, полагаю, ускоряло нашу работу. С тех пор я рекомендую этот формат своим пациентам, которым приходится подолгу ко мне добираться.
Как бы мне хотелось прослушать записи наших сеансов сейчас, когда я пишу эти страницы, но увы, это невозможно. Я хранил все записи в ящике старого письменного стола в своем садовом кабинете, отчаянно нуждавшемся в ремонте. Когда мы с семьей в 1974 году отправились в Оксфорд, я договорился о ремонте кабинета с пожилым любезным мастером на все руки со Среднего Запада, которого звали Сесилом: он как-то раз объявился у нас на пороге с вопросом, не найдется ли для него работы. Работы у нас нашлось немало, поскольку я совершенно бездарен в искусстве ухода за домом.
Вскоре Сесил и Марта, его пухленькая, приветливая жена, любительница печь яблочные пироги, которая выглядела так, словно вынырнула из фильма о Мэри Поппинс, перевезли свой маленький трейлер в неприметный уголок нашего участка, где потом несколько лет жили и занимались благоустройством дома.
Когда я вернулся из творческого отпуска, оказалось, что Сесил отлично переоборудовал мой кабинет, но вся ветхая древняя мебель, включая и видавший виды письменный стол с его ящиками, набитыми записями моих сеансов с Ролло, в процессе ремонта испарились. Я так никогда и не нашел те кассеты, и временами меня посещают тревожные фантазии, что все их содержание однажды будет выложено кем-нибудь в Интернет.
Теперь, сорок лет спустя, мне трудно припомнить подробности наших сеансов, но я знаю, что в основном выражал свои мысли о смерти и что Ролло ни разу не уклонился от обсуждения моих самых мрачных идей, хотя ему бывало некомфортно.
В то время моя работа с умирающими пациентами порождала мощные ночные кошмары, которые забывались сразу по пробуждении. В какой-то момент я предложил Ролло, что накануне назначенных встреч буду ночевать в ближайшем к его дому мотеле, чтобы повидаться с ним прямо с утра. Он согласился, и эти сеансы, проводимые, когда сновидения еще не успели изгладиться из моей памяти, были особенно заряженными энергией. Я рассказал ему о своем страхе умереть в шестьдесят девять лет – в возрасте, когда умер мой отец. Ролло ответил, что довольно странно с моей стороны так цепляться за очевидное суеверие, учитывая мою склонность к рациональности. Когда я говорил о своей работе с умирающими пациентами и о том, как они провоцируют во мне страх смерти, он сказал, что с моей стороны было мужественным поступком взяться за такую работу, и чувствовать тревогу в такой ситуации вполне естественно.
