– Бегбегова вгет! Она часто смешивает подлинные факты со своими фантазиями! Это литегатугное шаглатанство!
В те минуты захмелевший Гаевский любовался женой. И тонко ухоженное лицо, и затянутая в тайный корсет фигура Людмилы – все было в ней в том зените спелой красоты, которая дается женщине, разменявшей пятый десяток. «И это все мое», – подумал Гаевский и ухмыльнулся от этой своей мысли эгоистичного собственника. Он вдруг почувствовал, что в нем просыпается вожделенное мужское чувство к жене. В тот вечер она казалась ему особенно заманчивой, – все в ней было на пике расцвета… В ту минуту Гаевский подумал и почувствовал, что уж в эту ночь она от него не отмажется…
И все же мысли про ее шуры-муры Людмилы с Тормасовым вдруг стали пробуждать в нем чувство ревнивого охотника. Ему нужна была его законная добыча.
Он опустил руку под стол и положил ее на теплое бедро Людмилы. Она удивленно взглянула не него и убрала его руку.
– Что с тобой, да что с тобой?! – говорила она ему в домашней спальне, когда он со страстью нетерпеливого любовника раздевал ее, – дай же мне хоть в душ сходить!
Он снова разминал своими губами ее непослушные губы, пахнущие вином. И в какой-то момент что-то случилось с ней, – губы ее вдруг вспыхнули теплой податливостью, она стала целоваться с ним с какой-то хищной и одновременно нежной страстью, – так, как это может делать опытная женщина, уносящая свою душу в рай необузданных чувств.
– Хочешь, я на коленки встану? – тихо сказала она, – ты ведь обожаешь такую позу.
– А как же Набоков? – насмешливо бросил он, любуясь зрелой и прекрасной попкой жены, облитой слабым светом мелькавшей за окном неоновой рекламы ресторана «Ишак».
– Набоков потом… Потом, – ответила она, – приступай к своей миссии. А то я остыну…
Тишина в спальне Гаевских.
Ни звука.
Ни горячего дыхания, ни стона.
Она чувствовала в себе дурачка Тормасова и боялась выдать это.
Ему же грезилась Наталья.
И на финише этих грез вырвался из него дикий мужской рык.
– Ты уже?
– Да.
– А ты?
– Не знаю. Вроде бы да…
* * *
Через год или полтора, кажется, Гаевский будет старательно складывать из пазлов многих деталей поведения Людмилы, которым не придавал должного значения.
Да-да, не придавал он тогда значения ни ее необузданной, словно проснувшейся в молодости, тяге и к обновкам в одежде, опустошавшей семейную казну, и к модной импортной парфюмерии, и регулярным стрижкам в дорогом салоне красоты (чего раньше не было), и панике по поводу малюсенького пятнышка на лбу, и тому ее нежному стону во сне с призывной и жадной мольбой: «Еще, еще, милый»…
Так она Гаевскому никогда не говорила.
Утром он настороженно спросил ее, что же ей снилось?
– Да так, мужик какой-то, – испуганным, настороженным тоном ответила она и попыталась перевести разговор на какую-то пустячную тему. Но он не дал ей сделать этого, возвращая беседу на ту же тропу:
– Ты, между прочим, просила во сне – «Еще, еще, милый»…
– Это я «Анны Карениной», видимо, начиталась, – ответила Людмила, смеясь, – мне еще со школы нравится та сцена на скачках… Ну помнишь, там Вронский лошадь к финишу гнал… А Каренина шептала: «Еще, еще милый»…
И она опять резко увела разговор от ее слов во сне к сломавшемуся пылесосу. На этот раз Гаевский не стал возвращать разговор с женой в то же русло.
И хотя у него вроде бы не было и малейшего повода сомневаться в словах помешанной на литературе жены, он все же вечером, когда Людмила возилась на кухне, снял с полки темный том «Анны Карениной» и нашел то место в романе, где рассказывалось о скачках:
«Все громко выражали свое неодобрение, все повторяли сказанную кем-то фразу: «Недостает только цирка с львами», и ужас чувствовался всеми, так что, когда Вронский упал и Анна громко ахнула, в этом не было ничего необыкновенного. Но вслед за тем в лице Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична. Она совершенно потерялась. Она стала биться, как пойманная птица: то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси»…
Слов «Еще, еще милый» в тексте романа не было.
За ужином он вдруг ни с того, ни с сего сказал Людмиле:
– Я тут в одной газете вычитал, что в США осужден кубинец, который зверски убил подругу, назвавшую его чужим именем во время секса…
– Ты к чему это? – удивленно спросила Людмила, – к чему это твое дурацкое сообщение?
– Извини, просто так почему-то вспомнилось, – ответил он.
– Странно, очень странно, – буркнула она, – раньше я таких нелепостей за тобой не замечала.
Он сделал вид, что ему гораздо интересней смотреть и слушать телевизор, чем жену…
* * *
Лишь к концу месяца на считывающем информацию экране мощного компьютера несколько раз мелькнули цифры, которые показались Гаевскому подозрительными: высотомер показывал, что у американской противоракеты была нереальная высота перехвата цели. Во всех секретных справочниках Генштаба говорилось, что ее потолок совершенно другой. А тут – почти в три раза больше!
Гаевский подозвал к компьютеру Таманцева. Тот, прищурив глаза, долго всматривался в синий экран с густыми и белыми шеренгами цифр. Потом снял очки, протер их стекла фланелевой салфеткой, снова надел их и опять уставился в экран, что-то бормоча. Сказал:
– Этого не может быть! У вашего компа, Артем Палыч, просто от перенапряжения крыша поехала.
Гаевский метнулся к Томилину и доложил о полученных данных. Тот лишь ухмыльнулся:
– Нет-нет, этого не может быть. Это, видимо, сбой. Пройдись еще и еще раз по всей цепи схемы. Иначе сядешь в лужу. И я вместе с тобой.
– Да я уже раз десять делал это! – возбужденно отвечал Гаевский, – и на выходе получается та же высота!
– А ты не десять, а сто десять раз проверь, – ответил Томилин, перебирая какие-то свои бумаги.
Встретив в коридоре Кружинера, полковник и с ним поделился новостью. «Дед» недоверчиво взглянул на него, ухмыльнулся и спросил:
– Извините, вы с утра сегодня водку не пили?
Но тем не менее, в лабораторию зашел, сел перед компьютером, протер скомканным носовым платком толстые линзы очков и прильнул к экрану. Сказал:
– А покажите мне всю цепь проводки сигнала. Да-да, вот отсюда и до конца.
Гаевский минуты три темпераментно щелкал клавишами. И опять на экране засветилась та же цифра.
Пораженный увиденным Кружинер отстранился от экрана так, словно в лицо ему брызнули кипятком.
– Я не верю своим глазам… Кто-то из нас таки старый или плохо соображающий, – я или ваш компьютер, – пробормотал он с ухмылкой.
