Начальник научно-исследовательского института Померанцев в этом споре занимал двойственную позицию: он вроде бы и поддерживал команду Гребнева, не спешившую рваться в космос, и в то же время говорил, что в предложениях Журбея «есть определенные рациональные зерна».
Гребнев же на том заседании экспертного совета свою позицию не обозначил никак, – видимо, решил «не встревать в драку» и был доволен тем, что оглашал его зам Ключник.
О, надо было слышать и видеть, как темпераментно и дерзко схватывались в словесных дуэлях люди, обсыпавшие друг друга десятками цифр и технических терминов, какие жгучие молнии аргументов метали они в своих оппонентов.
В этой горячей перепалке мнений почтенно седых и молодых специалистов, делающих одно дело, Гаевский все чаще улавливал явный и скрытый смысл их противостояния.
Одни доказывали, что надо развивать новую ракету «мелкими шажками и без авантюризма», наращивая количество испытательных пусков. А это значило, что проект еще больше выбивался из графика, «размазывался» во времени и требовал новых денег, много денег.
Другие же (представители той самой «старой школы» Журбея) категорически не соглашались с этим и предлагали не отказываться от заложенных ими в «карандаш» боевых характеристик и уж тем более – не понижать их ради того, чтобы добиться стабильных, но не максимально возможных результатов.
А еще, – заметил Гаевский, – предложение Журбея о централизации разработки новых зенитные ракетных систем сильно насторожило команду Гребнева. И Артем Павлович догадывался почему: если хотя бы одно из трех других КБ сумеет сделать прорыв в разработке ракеты такого же класса, деньги пойдут ему, и оно может стать головным. А вот этого и Гребневу, и его единомышленникам явно не хотелось…
Зал замер, затих, закаменел, когда Журбей снова попросил слова. Он вышел к трибуне и громко произнес:
– «Карандаш», конечно, нужен. Но мы должны уже сегодня глядеть как можно дальше за горизонт. Иначе будем смотреть в затылок американцам. Мы обязаны уже сейчас начать разработку кинетической ракеты… Слава Богу, наши идеи двадцатилетней давности по этому оружию еще остались в сейфах и мыши не успели их съесть. Так что будем работать!
В ту минуту Гаевский обратил внимание на любопытную картину: одни сидящие в зале (и таких было большинство) встретили эти слова Журбея аплодисментами и улыбками, а другие сидели мрачные, как на поминках…
* * *
Когда Гаевский после экспертного совета выходил из зала, старик Кружинер негромко сказал ему в коридоре:
– Вот такие у нас с ракетой дела, маладой чела-эк… Придется выбирать. Или один раз переспать с королевой или десять раз с Золушкой… Хе-хе… Как говорила моя бабушка Сара, большинство мужчин хотят иметь королеву, но способны обеспечить Золушку лишь стиральным порошком. Хе-хе.
В тот же день Томилин собрал у себя в кабинете весь личный состав отдела и передал распоряжение Померанцева – готовить обновленное программное обеспечение для «карандаша», – его очередное испытание намечалось на осень.
И неделю, и другую, и третью Гаевский лишь во время обеденного перерыва покидал лабораторию, – с утра до вечера шелестел бумагами и плодил, плодил, плодил цифры и слова на синем экране компьютера. Иногда его вызывал Томилин: Гаевский вставлял флешку в его компьютер и тогда два полковника начинали негромко переговариваться:
«Диапазон… Высота перехвата… Углы сканирования… Целеуказания… Скорость… Дальность пуска»…
Однажды Гаевский сказал Томилину:
– Ни черта не понимаю, – нам опять гребневцы дали те же исходники… Опять высота перехвата не больше восьмидесяти… Тут космосом и не пахнет! Это же шаг на месте!
Осторожный Томилин отвечал с хитрой ухмылкой:
– Наше дело телячье. А будешь голову высовывать из стойла и мычать, – пустят на колбасу…
Гаевский в душе не принимал вот такую томилинскую «философию», но он был военным человеком – продолжал делать то, что ему было приказано.
И порой, поглядывая на черно-белый портрет легендарного конструктора Расплетина, висевший и в его кабинете, и в лаборатории, он как укор воспринимал его слова, белыми буквами наискосок написанные от руки на черном пиджаке ракетного гения, – пониже Золотой Звезды Героя социалистического труда: «В нашем деле мы можем позволить американцам любое место, кроме первого».
18
Несколько дней подряд Гаевский приходил в бар сразу после часа дня, – пытался вычислить, когда же там появляется Наталья. Звонить ей он не решался. Ему хотелось, чтобы все получалось как бы само собой. Он брал чашку кофе, садился за столик в углу бара и поглядывал на входную дверь. И чувствовал, что ожидание Натальи наполняет его душу сладким предчувствием их новой встречи. Когда же она входила, то первым делом с серьезным выражением лица осматривала зал и всех сидящих за столиками. Заметив Гаевского, – улыбалась ему. И ее лицо светлело. Она покупала кофе, с чашкой в руке шла к нему через весь зал, садилась рядом за столик, смотрела на Гаевского веселыми глазами и говорила певуче:
– Ну, здравствуй…
И Гаевский чувствовал, что в такие минуты все вокруг каким-то волшебным образом преображается, обретает особые, неземные краски и звуки. Да и сам он оказывался в каком-то отрешенном состоянии. Он чувствовал себя счастливым охотником, которому сама шла в руки вожделенная добыча.
Эти свидания в баре стали особой частью его жизни в военном институте. О чем бы он ни говорил с Натальей, – о чудаке Кружинере или о зачастивших дождях, о противостоянии Гребнева и Журбея или о министре обороны Сердюкове, – все это было пустой болтовней, словесной оболочкой, под которой скрывалось и вызревало то, что тайно и сладко наполняло души их.
Эта игра слов и взглядов все больше и сильнее притягивала Гаевского к Наталье, заманивала его в какое-то колдовское пространство, где днем и ночью уже грезились ему иногда призрачные картины любовных сцен.
Он не был самоуверенным человеком, но и по глазам, и даже по оттенкам голоса этой молодой и цветущей женщины чувствовал, что нравится ей. И каждое новое свидание с ней в баре все глубже укрепляло в нем это чувство.
О, как же ему хотелось в те дни узнать и понять, что было в душе этой женщины, глаза которой источали теплый и загадочный свет, когда она встречалась с ним взглядом! Этот взгляд ее влекущих очей, этот голос ее – нежеманно певучий, искренний и манящий, разжигал в нем мужскую страсть.
Но если бы Гаевский умел читать мысли Натальи, то к великой радости своей он узнал бы, о чем не раз думала она в час их свиданий. Она думала о том, что когда-то их губы впервые нежно соприкоснутся, что когда-то он вот этими своими большими и сильными руками будет ласкать и ее грудь, и ее бедра… Предчувствие этой заветной, желанной неизбежности сладко томило ее душу…
* * *
Однажды в баре к ним подсела Юлия. В руках у нее была теннисная ракетка в чехле.
