Он, как и в прошлый раз, проводил ее до того же лифта. И они снова проехали свои этажи. То нежные, то алчные поцелуи и объятья отрешали их от этого мира. До тех пор, пока и сверху и снизу не стали раздаваться возмущенные мужские и женские голоса.
Вернувшись в лабораторию, Гаевский долго сидел перед компьютером с закрытыми глазами, возвращаясь в сладкий плен поцелуев и рук Натальи. Его ладони все еще скользили по ее роскошному, мелко дрожащему телу, его губы все еще смаковали чудодейственный бальзам ее теплых и податливых губ, его плечи все еще чувствовали жадную и колючую напористость ее тонких пальцев, его уши все еще слышали ее тихий, но горячий и нежный стон, сводивший его с ума…
Гаевский даже замычал от наслаждения.
– Артем Палыч, вам плохо? – вдруг услышал он тревожный голос Таманцева.
– Нет-нет, все хорошо… Мне очень даже хорошо, – ответил Гаевский, открыв глаза.
* * *
Перед поездкой в Мамонтовку он достал с пыльных домашних антресолей большую холщевую сумку с мольбертом и деревянной рамкой, в которую давным-давно был уже заправлен кусок коричневатой ткани, похожей на мешковину. Там же, на антресолях, еще с весны пылилась почти готовая его картина – «Женщина, читающая книгу на солнце».
Гаевский задумчивым взглядом скользнул по облупленной местами до кирпичной кладки белой чаше заброшенного фонтана, по медной россыпи прошлогодних листьев, по женской фигуре на серой скамейке, по веткам дерева с едва набухшими почками (эти почки были его выдумкой). Причем, судя по толщине веток, дерево было старым, а одна ветка, уже явно засохшая и наполовину сломанная, дала у самого своего основания неожиданный росток. Все это, конечно, Гаевский придумал, – он же считал себя в каком-то смысле символистом. Зеленый росток на старой ветке отражал состояние его влюбленной души.
– Эротично, – сказала Людмила, когда он еще весной показал ей эту картину, нарисованную по памяти, – солнце вот на этой полуголой ляжке дамы красиво лежит.
Кисти и краски были старыми и засохшими, Гаевский купил новые. Его сборам «на природу» Людмила не удивилась, ничего ее не насторожило. Но один возможный момент в этой ситуации беспокоил его, – а вдруг и жена захочет с ним поехать за город? И он выбросил на всякий случай фальшивую приманку, дабы обезопасить себя от подозрений Людмилы:
– Может, и ты?..
– Нет-нет, как-нибудь в другой раз, – решительно отвергла она его предложение, – у меня работы выше крыши… Мне и на кафедру, и в библиотеку надо. А вечером еще и консультация для студиозов… Ты поезжай, поезжай… тебе отдохнуть надо. Да и Полина вроде сегодня-завтра должна приехать…
Она уже давно привыкла к этим его (хотя и нечастым) ностальгическим приступам, когда он рвался то на Крылатские холмы к зарослям сирени у старой церкви или на природу за город – с красками, кистями и холстами. Она никогда этому не противилась. А порою летом или в теплые осенние дни все же выбиралась вместе с ним, садилась в соломенной шляпке рядом на раскладной стульчик и наслаждалась каким-нибудь не читанными еще эмигрантскими литературными мемуарами или же свежим сборником стихов, подчеркивая красной авторучкой абзацы и строки. Однажды она почему-то расхохоталась и воскликнула:
– Тема, Тема, ты послушай, что этот великий Еся Бродский написал! И она стала с наслаждением читать:
Теперь сентябрь. Передо мною – сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
Как мужеские признаки висят.
– Как образно! Как емко! Как точно! – ну правда же, Тема! Вот у кого тебе надо учиться поэзии!.. «Как мужеские признаки висят»…
Услышав это, он тогда даже перестал рисовать багряный клен, кланяющийся обломкам ржавой оградки вокруг заброшенной могилы, – обернулся и посмотрел на Людмилу, в веселых глазах которой поблескивало давно не замечаемое им лукавство. Заметив его удивленный взгляд, она игриво ухмыльнулась и продолжила:
– Ну правда же, Тема, мужская мошонка на грушу похожа!
И она рассмеялась – рассмеялась тем задорным женским смехом со странным намеком внутри, которого он тоже давно не слышал.
– Да, в каком-то смысле похожа, – ответил тогда он, – но твой Еся все же наврал… Ну не может «далекий гром» закладывать человеку уши… Не мо-жет.
Через год или полтора он будет вспоминать и эти строки из Бродского, и этот задорный, двухслойный смех Людмилы, укоряя себя за то, что уже тогда не придал значения этим деталям, которые, как потом оказалось, отражали перемены в ее другой, тайной жизни…
А в то утро, когда он уезжал в Мамонтовку, она засунула бутерброд и термос ему в рюкзак, сонно чмокнула в щеку в прихожей и махнула ему рукой из окна кухни, когда он уже переходил двор наискосок.
Он шел к метро по Осеннему бульвару и опять все та же смутная мысль о предательстве мелькнула в его голове, – но он решительно изгнал ее. Мысль эта была явно неуместна на празднике предстоящего свидания с Натальей.
* * *
День был не по-осеннему теплый, – щедрый подарок бабьего лета.
И вальяжная фигура Натальи, читающей книгу в белом пластмассовом кресле на серой деревянной терраске, и вставленный в тонкогорлую синюю вазу букет из желтых кленовых листьев, и черная бутылка немецкого вишневого ликера, и два пузатеньких (с золотыми искринками света на боках) фужера рядом, и пепельница с дымящей сигаретой, и красная, усыпанная порыжевшими сосновыми иголками, ондулиновая крыша дачного домика, и облитые солнцем шершаво-бурые стволы высоких сосен, – все это словно выплывало из густого тумана загрунтованного холста.
Иногда Наталья отвлекалась от чтения книги, тонкой белой рукой брала фужер с ликером, мелкими, смакующими глотками пила его и долгим, смелым, зазывным взглядом смотрела на Гаевского, – он же короткими мазками кисти сосредоточенно наносил краски на холст. Этот ее взгляд каким-то магическим образом отвлекал его от работы, – он чувствовал его на себе даже затылком, он будто говорил Гаевскому: «Ты не изображать на картине, а любить меня должен».
И дважды мягко щелкал замок входной дачной двери, и шумела вода в душе, и Леонард Коэн много раз подряд пел одно и то же – «Танцуй со мной до конца любви», и билась на влажных белых простынях великолепно сложенная обнаженная женщина в любовной лихорадке, – издавая протяжные нежные стоны, которые сводили Гаевского с ума…
Все шло к тому, что он должен был остаться у нее на ночь. Но он не остался. За четверть века жизни с Людмилой ни разу не было так, чтобы он не возвращался на ночь домой. Правда, – за исключением тех случаев, когда был на учениях, в командировке или в санатории.
* * *
Поздняя вечерняя электричка с мерным лязганьем колес на стыках рельсов неслась к Москве. Гаевский и в Мамонтовке, и уже в вагоне несколько раз звонил жене – не беспокойся, со мной все в порядке.
А для пущей маскировки приврал ей, что встретил старого сослуживца и они душевненько посидели у него на даче. И добавил еще, что «даже нарисовал его дочку». Кажется, Людмила поверила.
