Молодая – мечтательно:
– Сколько лет деду уже, а он еще не угомонился… А тут вот вроде и жопа, и все другое есть, а щипать и гладить некому…
– Ну почему так и некому, – откликается толстая насмешливо, – вон товарищ полковник может ущипнуть… Еще как может! Правду же я говорю, товарищ полковник? Хи-хи-хи…
Гаевский молчит, ошарашенный таким фривольным вопросом.
– Марь Иванна, не смущайте господина полковника, – весело щебечет молодая, – мы ему не нужны, у него свои бабы есть… И даже не одна…
Хитрый лисий взгляд молодухи впивается в глаза Гаевского. Он понимает более чем очевидный намек, но очень удачно изображает на лице маску недоумения.
А уже в коридоре вспомнился ему разговор с Даниловной: «Про ваши шуры-муры с Наташкой даже моя швабра знает».
Так сказала ему уборщица в то утро, когда он пытался незаметно пристроить букет цветов на столе Натальи в ее кабинете.
* * *
Он знал, он был уверен, что именно так и будет. Она обязательно позвонит перед его завтрашним отлетом в Астрахань. И она позвонила:
– Тебя две недели не увижу. Я буду скучать. Очень… Я хочу попрощаться с тобой…
Все предусмотрел, все продумал Гаевский перед свиданием с Натальей в его кабинете. Две белых, девственно чистых простыни, еще пахнущих ткацкой фабрикой, приготовлены в шкафу. Там же, на полках – два идеально вымытых фужера, черная бутылка вишневого немецкого ликера, плитка любимого Натальей шоколада с орехами, ваза с мандаринами (Наталья апельсины не любит – «ногти портятся»). А на журнальном столике – банка растворимого кофе, рыжеватый сахар (Наталья любит тростниковый песок) и две позолоченных чайных ложечки на салфетке (Гаевский принес их из дома – шесть таких ложечек студентки-однокурсницы подарили Людмиле в день свадьбы).
Диск с песней Леонарда Коэна «Танцуй со мной до конца любви» вставлен в проигрыватель, – стоит только кнопку нажать…
Гаевский перед зеркалом расчесывает еще влажные после душа волосы и хмуро посматривает на седеющие виски. Тихий, вкрадчивый стук в дверь. Она медленно открывается и Гаевский видит глаза Натальи, в которых – смесь настороженности и сомнений, стыда и надежды, робости и любви. Жадные объятия, долгий поцелуй, – сначала по-детски нежный, затем все более смелеющий, смелеющий, переходящий в алчность голодных губ. Наконец, и он, и она с тяжелым, горячечным, прерывистым дыханием отстраняются друг от друга, не расщепляя объятий. Щелкает дверной замок, щелкает кнопка проигрывателя, и Коэн негромко затягивает свою упоительно нежную песню.
– Это теперь наш гимн, – говорит Наталья Гаевскому шепотом и осторожно прикасается своим бокалом с вишневым ликером к его бокалу с виски.
Бесстыдные картины наблюдал с портрета на стене в тот вечер гениальный конструктор ракет академик Расплетин в кабинете Гаевского.
Два обнаженных тела на белой простыне бились в любовной горячке. А женщина с роскошным, слегка перезревшим телом стонала как в предсмертной агонии. И этот неуемный, призывный стон, и ее лихорадочная щенячья дрожь, и жадные губы, и щедрые комплименты старательному любовнику, вдохновляли и возбуждали Гаевского до той степени наслаждения, которая отключала в его сознании чувство реальности.
Когда же он пришел в себя, то первым делом подумал, что так предаваться любви может только искренне, до сумасшествия любящая женщина. Она учиняла ему такие ласки, которых он за сорок пять с лишним лет своей жизни еще не испытывал.
И та раскованность Натальи, которая сначала показалась Гаевскому неожиданно смелой, даже развратной, – насторожила его. Но затем она растаяла в горячке их неуемных лобзаний. Да и он, не узнавая себя, вдруг отважился на такие ласки, которых никогда не позволял себе с женой и с теми женщинами, которые были у него до Натальи. Это он потом думал, что и мужчина, и женщина, самозабвенно, упоительно предающиеся искренней любви, теряют чувство стыда и рассудка. А тогда…
– Мы тут оставили с тобой целое Женевское озеро, – насмешливо сказала тогда Наталья Гаевскому, сворачивая белую простыню.
– Когда я был лейтенантом, мой замполит Жихарев следы грехов с женщинами называл «слониками», – ответил с усмешкой Гаевский.
Они, розоволицые, нагие и влажные, расстелив на диване новую простыню, пили вишневый ликер и кофе (Наталья, как и прежде, растирала гранулы в чашке с сахаром). Они курили и тихо шептались, как шепчутся дети, спрятавшиеся в темном шкафу от родителей. Леонард Коэн уже в который раз тихо и настойчиво мурлыкал свою душевную песню, умоляя женщину танцевать с ним до конца любви…
Он подлил виски в свой фужер и сказал:
– Давай выпьем за этот вечер… За все, что он дал нам…
– Налей мне тоже виски, – попросила она, – за такой вечер и я хочу выпить что-то покрепче. За все, что он дал нам…
Он налил. Они чокнулись, выпили горький, терпковатый напиток и закусили мандаринами. Теплые, податливые, неуемные губы Натальи тоже имели мандариновый вкус.
– Я хочу еще «слоников», – шепнула она ему прямо в ухо шаловливым тоном и, нежно куснув мочку, стала покрывать поцелуями его шею, грудь, живот…
Когда снова наступил момент вожделенного мужского чувства, Гаевский застонал от наслаждения с переходом в какой-то животный рык. Он даже испугался этого своего стона, переходящего в рык…
Наталья обожала эти его нечеловеческие звуки…
23
Лихорадочная суета на полигоне. Мать-перемать слышит Гаевский то в наушниках, то в телефонной трубке, то откуда-то из утробы аппаратуры. Мечется между позициями новенький, но седой от пыли «УАЗик», – в нем сидят с суровыми лицами Гребнев, Померанцев и генштабист Курилов.
Пусковая установка еще рано утром заняла место на положенном ей месте в рыжей и заросшей увядающим бурьяном осенней степи.
Старик Кружинер в выцветшей камуфляжной форме с помощью офицеров забирается по ступенькам в кунг со своей неизменной черной тростью. Гаевский уступает ему место позади майора – у бледно-зеленого экрана локатора, на котором неутомимо вращается желтый луч, обшаривающий небо на сотни километров вокруг полигона.
Кружинер бросил на нос очки с толстыми стеклами и наклонился к экрану:
– Вот-вот-вот, – кажется, пошла! – восклицает старик и тычет желтоватым подагрическим пальцем в край экрана, где появилась небольшая белесая клякса отметка от цели.
Все, кто находился в жарком и тесном кунге, замерли. Лишь слышны были из сетчатых блюдец передатчиков гортанистые голоса невидимых людей:
– Дальность… Высота… Скорость… Курс…
На командном пункте потный и пыльный подполковник перекрестился три раза и нажал кнопку «Пуск!».
Ракета вырвалась из зеленой горловины пусковой установки, затем, словно постояв на своем огненно-дымном «хвосте», с бешеной скоростью устремилась ввысь по дуге и растворилась в чистом, без единого облачка, южном небе.
