– Ну, что я вам могу сказать… – Ева Марковна ненадолго задумалась, подыскивая правильные слова. Потом сняла стетоскоп и повесила его, как кашне, на шею. – Вы же понимаете, у меня есть много чего сказать, но я же думаю, прежде чем правильно это сформулировать. Конечно, стало лучше, просто небо и земля, никто и не спорит. Но ребенок еще подхрипливает. Чуток, но отчетливо слышу слева внизу. Травить антибиотиком больше нельзя, давайте старыми дедовскими методами – масляными компрессами, ими и подведем нашу красавицу к полному выздоровлению…
Услышав про масляные компрессы, Катька не выдержала и зарыдала:
– Хочу таблетки, не хочу масло! Оно противное! Вонючее! Не хочуууууу!
– Ну, зайка моя, а кто хочет на улицу с собачкой гулять? А кто хочет на теплоходике по Москве-реке кататься? А на дачу поехать? А в садик, где детишки ждут? Для этого нам же подлечиться надо! Как иначе-то? И потом, это вовсе и не больно, просто тепленькую тряпочку на грудку, и все! – Ева Марковна объясняла все прелести такого лечения. – Грудка прогреется, мокрота начнет отходить, бронхи, это такие веточки у легких, очистятся, ты откашляешь весь мусор и выздоровеешь. И не надо плакать! Лучше масляных компрессов еще ничего не изобрели!
– Не хочуууууу! Противноооооо! – Катька компрессы страсть как ненавидела, ведь масло на тряпочке только поначалу было теплым, а потом холодело, прилипало к телу, и любое движение вызывало мерзкое ощущение, словно грудь сковала длинная скользкая и тошнотворно пованивающая змея. И такая змея с появлением Евы Марковны заползала ей на грудь довольно часто, когда Катька закашливала. Иногда, конечно, назначались и банки, но тогда вся тощая Катькина спина напоминала шкуру замерзшего жирафа, и это тоже было невыносимо. Хотя надо отдать должное – дедовское, вернее, Евы Марковны, лечение прекрасно помогало, легочные проблемы начали постепенно отступать, а пневмонии больше не пугали своей неотвратимостью.
Вот так и пролечили ее дома почти все детство, а садик был приятным исключением в редких перерывах между болезнями, оттого Катька его и любила.
Со временем Ева Марковна превратилась в семейного лечащего врача, обихаживала и подлечивала всех, от Робы с его склонностью к гастритам до Поли с ее артритами и все возрастающей забывчивостью. Но стала захаживать и просто так, совершенно необязательно как врач, а просто как приятельница, соседка и прекрасная слушательница.
***
«Здравствуйте, родные мои!
Вот мы и приехали! Наконец-то! Неплохо за границей, но дома все же лучше.
Катька верещала от радости. Уж и обнимала, и целовала: „Папочка! Мамочка! Никуда я вас больше не отпущу!“ Хороший растет человек.
Приехал и обнаружил целую массу своих стихов, напечатанных во всяческих газетах и журналах. Во-первых, вышла „Юность“ (посылаю ее вам), во-вторых, „Смена“ (там три стихотворения). Еще в трех журналах мои переводы – в „Звезде“, „Октябре“ и „Дружбе народов“. Сам того не подозревая, оказался в жутко активных авторах.
По приезду сразу вызвали на совещание в ЦК КПСС. Отобрали 20 поэтов со всей страны. Речь шла о гимне Советского Союза. Принимали нас Суслов, Поспелов и Фурцева. Объявили о конкурсе на создание гимна. Конкурс закрытый, то есть участвует всего 20 приглашенных на это совещание поэтов. До 15 июня каждый из приглашенных поэтов должен представить в ЦК текст нового гимна. На это время участников конкурса освобождают от всех общественных нагрузок. Суслов сказал, что поскольку работа над гимном длится уже целых три года, речь идет о престиже советской поэзии. Ответственность огромная, и я даже немного удивлен, что меня включили в эту „двадцатку лучших“.
Завтра дважды выступаю по телевидению. В 2 часа дня на Пушкинской площади открывается месячник книги, а в 7.30 вечера – большой концерт в Большом театре. В Большом буду выступать впервые. Волнуюсь.
Крепко вас целую,
Роберт».
Сколько на кутузовском месте ни жили, Поля с Лидкой все равно чуть ли не каждый день вспоминали любимый подвал и родной двор на Поварской, рассказывая Еве Марковне истории из жизни этого магического адреса, который так необъяснимо всех до сих пор притягивал. Ева же, как благодарная слушательница, приносила с собой бутылочку кагора – Поля кагор очень уважала. Была у Евы одна странная привычка – все, в том числе и чай, пить из винных бокалов. «Все вкуснее в бокалах! Могла б и бульон из них пить, ну честное слово!» – объясняла она эту свою прихоть, но ей никогда и не прекословили – почему ж соседку не уважить в такой-то мелочи? А она усаживалась на кухне в углу, поднимала, отклячив мизинчик, высокий бокал с кагором, чаем или просто с водой, подпирала подбородок крупной ладонью и говорила почти в приказном тоне: «Ну, рассказывай!» Хотя кому именно она отдавала приказ, было неясно.
Поля выкручивала до шепота радио, вещавшее, скажем, про металлургов Новокузнецка, которые осуществили рекордную плавку в честь чего-то важного, и начинала свой рассказ, Лидка подхватывала, обе одновременно суетились на кухне, готовя что-то на завтра или на вечер, но всегда что-то обязательно готовя, с хохотом обличали друг друга во лжи и неточностях, имитировали голоса жителей двора, грохотали кастрюлями и гремели тарелками. Тимка крутился тут же, ему нравилось вдыхать щекочущие запахи, охотиться на упавшие кусочки, а у Лиды с Полей обязательно падало что-то стоящее – то очистка от сладкой морковки, то сухарик от панировки, то изюмина для компота, которая прилипала к зубам, и вкус ее долго чувствовался на длинном розовом собачьем языке. Вдоволь наохотившись, Тимка утихомиривался, клал умную голову на колени Евы Марковны, хоть и не очень это любил – женщина пахла кошкой. Тимка страдальчески пофыркивал, но терпел, и терпение его часто вознаграждалось кусочками яблока, которое обычно жевала Ева. Так они вчетвером и варились на кухне, перемалывая всем не только кости, но и все, что попадалось в их зубасто-языкастую молотилку. Ева Марковна смотрела на хозяек внимательно и завороженно, окунаясь с головой в эти сочные истории, переживала их и представляла по-своему каждого жильца со двора на Поварской. Иногда поахивала, качала головой и выдавала свое излюбленное: «Да иди ты!»
А когда приезжала совсем старенькая Марта, «не человек – легенда!» – говорила про нее Поля, из блестящего холодильничка тотчас вынималась запотевшая водка с закусью, Марта сладкое вино не любила – и байкам тогда не было конца. Пересказывали жизнь на все лады, переживали снова и снова важные, или казавшиеся важными, моменты, передавали дворовые вкусы и запахи, тайны и секреты, вспоминали соседей, придавая некоторым необыкновенные свойства, а другим приписывая придуманные поступки. И про Родиона Кузьмича, удивительного древнего библиотекаря и архивариуса усадьбы, и про незабвенную подругу Милю с ее дурацкими бантиками, которые она цепляла в волосы, чтобы расцветить свою одинокую жизнь и жизнь двора заодно, про сильно пьющего, но всячески скрывающего этот факт Юрку-милиционера, остролицых Печенкиных и замечательного дворника Тараса со своей поздней любовью Олимпией. Про всех и каждого, с мельчайшими, но постоянно меняющимися подробностями. Ева Марковна мусолила «беломорину», подкидывала Тимке кусочки яблочной кожурки, расслабленно, но все равно пристально следила за представлением теперь уже трех талантливых и абсолютно народных артисток. Катюшка тоже часто захаживала, но только по делам – она не могла долго без Тимофея, уводила его в комнаты погладить-поиграть, но эта продажная скотина, подарив ребенку несколько минут счастья и общения, снова скреблась в кухонную дверь попрошайничать.
