С Лидкой они работали уже несколько лет, ее красиво, в художественно-замысловатых поддержках уносили на высоко поднятых руках за кулисы во время спектаклей, как, собственно, и всех ее подруг – на пятнадцать балерин кордебалета было всего шестеро балетных. Так и сосуществовали тихо-мирно, работу ценили и берегли, танцевали себе по репертуарному плану, хотя и собирались, бывало, вместе, чтобы отметить праздники, ездили на гастроли, знали все друг про друга в подробностях.
А тут случилось однажды так, что Лидка их спасла. Она в то время как раз вышла из декрета, а было это жарким летом 1934 года, и с основным составом поехала наконец на гастроли. В Краснодар. Впервые за долгое время. Ну и Трени-Брени, конечно, как без них? Прибыли, остановились, как водится, в городском затрапезном отеле подальше от центра – они же были простые опереточные артисты, а не из Большого театра… Поселились на трех этажах – на верхнем, ближе к солнцу – примы и солисты, этажом ниже – хор и оркестр, а совсем близко к земле – кордебалет. Чтоб соблюсти иерархию – этого требовала главная опереточная прима, она же жена директора театра.
В один прекрасный, но очень душный выходной Лидка с подругами после прогулки по вечернему Краснодару, разгоряченные и слегка уставшие, шли, воркуя, по коридору своего плебейского приземленного этажа, как вдруг сзади услышали страшно приближающийся топот сапожищ. Испуганно оглянувшись, увидели, как на них неотвратимо и решительно надвигается табун мужиков в форме и с чубами – казачий патруль. Девчонки прибавили шагу и юркнули к себе в номер – жили по трое-четверо в одном, а Лидка вдруг остановилась, как в землю вросла, и смело встала на пути посреди коридора, чтобы узнать, куда все они так несутся. До комнаты Трени-Брени – а они, как вы понимаете, жили втроем в номере – она не дошла буквально нескольких шагов. Казаки, зыркая орлиным взором и покручивая усы в предвкушении битвы, без стука и предупреждения, поддав богатырским плечом, высадили хлипкую дверь гостиничного номера и ввалились толпой в рассадник разврата, где жили три артиста московского балета. Лидка из коридора не видела, что именно происходит за дверью, но легко могла догадаться – Трени-Брени были молодые, пылкие и никогда не простаивали, они любили любить.
За дверью раздались зычные рыки казаков, глухие удары и звон разбитого стекла. Лидка не стерпела, выжидать не стала и вбежала в номер. Жора с Камилом, совершенно голые, со сморщенными и обиженными херками, валялись на полу, как ненужные вещи, Сева же, величественно и непоколебимо, как только что овдовевшая королева, торжественно сидел на стыке двух сдвинутых коек и смотрел на волнующие события, прикрывшись до ушей хлипкой влажной простыней. Наверное, ему казалось, что уж из-под простыни его точно казакам не достать. На полу лежали осколки какого-то стекла – не то бутылочного, не то стаканного, которые угрожающе скрипели под казацкими сапогами.
Один, самый старый, но все еще могучий мужик с кудрявым чубом, толстыми надбровными дугами и страшным выражением на лице, размахнулся было нагайкой, чтобы огреть тех двоих на полу, но Лидка перехватила ее и тут же вскрикнула от боли – из ладони потекла кровь. Казак сначала даже не понял, что произошло, откуда вдруг появилась девушка в комнате, почему в крови и вообще что она хочет.
– Эй! Ты кто? Что тебе здесь? – зычно крикнул мужик.
– А вы кто? Что вы делаете в моем номере? – расстегнула вдруг Лидка рот. Вообще-то она никогда не орала, да и голос повышала редко, но тут инстинктивно решила взять напором. Глаза ее горели, щеки пылали, а кровь тоненькой струйкой текла на пол из рассеченной нагайкой руки.
Казак немного смутился, нагайку опустил, а Камилка с Жоркой, словно сросшиеся боками сиамские близнецы, отползли по-крабьи подальше к стене, покряхтывая и позвякивая осколками.
– Дык нам сигнал был даден, мы ж патруль! – стал объяснять предводитель. – Напротив коммуна фабричная, они безобразия узрели и гонца послали. Голые мужики, сказали, безобразят в гостинице напротив, рабочий люд развращают! Даже шторки не завесили! – Казак ждал у Лидки сочувствия, чтобы та закивала, заайяйяйкала, но нет, Лидка взбеленилась еще больше.
– Да как вы вообще можете вот так нагло вваливаться в чужой номер! Да еще к заслуженным московским артистам! Во время важной репетиции! У нас тут… – Лидка обвела взглядом «сцену» и на мгновение запнулась, – …мы тут… В общем, сбили вы нас на самом важном психологическом моменте!
И то ли от страха, то ли от жуткого стыда, то ли от наглого вранья Лидка вдруг в голос зарыдала.
– Как так можно! – всхлипывала Лидка. – Самая кульминация! Ключевой эпизод пьесы! А вы тут своими нагайками да кирзовыми сапогами в нашу тонкую душевную организацию!
Лидка театрально, но довольно горько плакала и размазывала тушь по щекам, отчитывая казаков. Она заламывала руки, поднимала очи, полные слез, к потолку и сама уже свято верила, что да, репетиция насмарку, спектакль под угрозой.
– Да ладно вам, гражданочка, не бузите… – почти ласково сказал старик, сдвинув папаху на лоб, чтоб скрыть свое замешательство. – Раз такое дело, раз репетиция… Только чего ж у вас артисты с херами-то? Хоть полотенчик пусть навяжут…
– Полотенчик будет на премьере! Во-первых, у вас тут слишком жарко, а во-вторых, пьеса будет… – Лидка напряглась всеми своими полушариями одновременно и выпалила: – Про Древнюю Грецию! – и в момент перестав выть и врать, вытерла с лица остатки туши и решительно посмотрела на казаков.
– Вот, товарищи, что значит актерское мастерство, – подытожила она, сделав страстный круг рукой и показав на голых народных артистов, сидящих на полу все в той же сиамской позе, – уж коли граждане вызвали вас сюда, впечатлившись такой достоверной игрой! Вот что значит заслуженные столичные артисты! Вот что значит целиком и полностью отдавать себя искусству! Спасибо вам большое за внимание! А теперь, если не возражаете, мы бы хотели продолжить репетицию.
Казаки стали отходить к двери, почесывая чубы.
– Ну вы нас, гражданочка, тоже извиняйте, ежели что не так… Мы люди подневольные, нам приказ даден, мы и сразу в бой. А в творчество ваше вмешиваться не имеем никакой необходимости, как вижу. – Казак вышел в коридор, поправил папаху и, звонко шлепнув нагайкой себе по сапогу, дал команду себе и остальным идти прочь.
Оставшись в номере и тщательно задернув шторы, столичные артисты долго не могли прийти в себя. Камилка с Жоркой даже не сразу оделись, находясь под впечатлением только что разыгранной сцены. Сева, обернувшись в простыню, надел ботинки, чтоб не пораниться об осколки, и важно, эдаким патрицием, стал расхаживать по номеру.
– Лидка, ты понимаешь, ты нас спасла! Они же просто забили бы нас насмерть! Или в кутузку бросили! И непонятно, чего и как потом! Даже представить страшно!
– Замолчи, идиот, ты сам-то понимаешь своими курьими мозгами, что вы могли в одночасье лишиться работы, а то и здоровья, если не жизни… Здесь правила суровые! А вы… Ума нет – считай калека! Понятно, что эмоции обогащают нашу артистическую жизнь, но могут ее и уничтожить! Думать надо головой, а не этим самым местом! Поглядеть на вас – по глазам сироты, а по херам – разбойники! Мне теперь стыдно будет танцевать с вами на одной сцене! – начала Лидка с нецензурным выражением на лице, ткнув пальцем в сторону чернявого Жоржевого межножья. – Прикрылись бы, или вы меня за женщину уже совсем не держите?
