– Какая красота у вас тут везде получилась, дорогая Лидия Яковлевна, глаз не оторвать! Все так продуманно, удобно и прихотливо! – вещал Федор Степаныч, гладя полированную поверхность этажерки, перегораживающей комнату. – Интересно, смог бы я жить в такой грации и плавности, необычайности и экстравагантности… Вряд ли, думаю, мне чего попроще надо, но чтобы обязательно рядышком с вами, чтоб впитывать, так сказать, лучи вашего настроения… И если нужна какая-то моя хоть малейшая лепта в ваше гнездышко – она, считайте, уже ваша!
Лида не всегда понимала ход мыслей Федора Степаныча, но обычно кивала, зная, что плохого он никогда не скажет и даже мысли себе такой не допустит.
Лепту в гнездышко внесли все. Роба, которого практически никогда не было дома, раздобыл по большому блату черную автомобильную краску и перекрасил одну стенку в своем кабинете (хотя одновременно это была и спальня) из белой в небелую. Алена вскрикнула, как вошла в комнату, ей показалось, что на нее валится стена:
– Кто ж тебя надоумил? Почему черным? Что за трагедия?
– Это все, что я смог добыть, Аленушка! Другого цвета не нашлось. А потом, давно еще я увидел в журнале «Америка», что именно так покрашено в одной роскошной квартире в Нью-Йорке, не то у какого-то местного актера, не то художника, не важно, но мне показалось это очень необычным! А разве тебе не нравится? Перекрасить? – Роберт обнял свою Аленушку, подойдя к ней сзади. Так они и встали, обнявшись и внимательно разглядывая пустую черную стену, словно там висела лично «Джоконда», ну, или, на худой конец, огромный черный квадрат самого Малевича.
– Да нет, необычно, немного неожиданно, но я привыкну… Только вот интересно, что наш Вова на это скажет? – Алена стояла, замерев, и рассматривала потеки на свежепахнущей краской стене.
– А что скажет? Ему понравится, он любит эксперименты…
В общем, черную стенку так и оставили. На ней победно повесили большую фотографию Хемингуэя в свитере крупной вязки, любимого и модного в то время американца – да, был культ папы Хэма, – и портрет самого Роберта, набранный из разноцветного стекла, но очень точно и интересно сделанный, можно сказать, выдающийся. Портрет этот подарил какой-то молодой художник с надписью на обороте: «Молодому поэту от не менее молодого художника!».
А молодые что? – хотя не такие уж они были и дико молодые – обоим за тридцать, зрелые, красивые, сильные!
Роберт вовсю писал, стихи перли из него, и казалось, что он их только записывает, словно кто-то диктует свыше и водит по бумаге его рукой. Когда приспичивало, ну знаете, так бывает, когда срочно, во что бы то ни стало, все бросить и пойти писать – не до разговоров, не до дел, не до еды, свербит – он запирался в комнате с черной падающей стеной, закрывал дверь, резко щелкая английским замком, и проходил к окну, где стоял его небольшой письменный стол. Несколько минут он собирался, словно переходя из одного состояния в другое, устаканивался, задумывался, глядя в оконные облака.
Их комната выходила во двор, довольно тихий, если не считать детских криков. Но крики добавляли реальности, и Роберта это совсем не смущало. Он брал сигарету, а их в течение дня было очень много (Алена только умоляла не курить натощак), щелкал зажигалкой и слегка щурился, закуривая и глубоко вдыхая дым. Так, с прилипшей к губе сигаретой, и начинал писать, хмурясь и щурясь от дыма и рифм, писал, прочитывал, смотрел в окно, не видя ничего, кроме неба, словно считывая именно с него необходимые слова. Опять читал, вычеркивал, обводил какие-то особо важные для него моменты, бубня про себя и в который раз прикуривая одну сигарету от другой.
И вот, после некоторой ватной, почти вакуумной тишины из кабинета раздавался мягкий стрекочущий звук пишущей машинки, звук очень родной и успокаивающий, фоновый, похоже вечный. Тогда почему-то казалось, что он будет слышаться всегда, что он должен слышаться всегда, без этого никак. А как можно было представить жизнь без запаха лепешек, которые жарила Лидка, без ее шуток и тыканья локтем в бок рядом стоящего, без низкого, чуть хрипловатого, но такого родного смеха Алены, без чуть слышного «ох-ох-ох, боже ты боже», когда вставала, кряхтя, Поля. И этот стрекот пишущей машинки, в котором уже прослушивался определенный стихотворный ритм, поначалу рождавшийся именно так, без слов, лишь мягким приглушенным шелестом железных буквочек по резиновому валику. Пишущая машинка оживала и позванивала, когда Роберт за нее садился. Без его хозяйского прикосновения стояла себе неподвижно бездушным куском железа в гордом одиночестве посреди стола, а стоило Робе сесть и положить на нее руку, заправить под черный матовый валик простой бумажный лист, как машинка вздрагивала и начинала чуть слышно поерзывать и дребезжать, словно чувствовала родную душу. Она всегда с восхищением соглашалась со всеми его буквами, радостно оставляла их отпечатки на листке, но иногда от волнения что-то пропускала и тогда, совсем разнервничавшись, бывало, зажевывала весь лист целиком…
– Ничего, моя хорошая, ничего… – говорил с ней Роберт, как если бы это была какая-нибудь умная понимающая животина, собачка например, глядящая на хозяина преданными глазами, или попугай какой, знающий слова и выражения. – Ничего, ты только лист отдай. Тааак, вооот, получается… Молодчина…
Бумажный лист, услышав такое, стыдливо вылезал из внутренностей машинки. Пусть и немного измочаленный и испачканный чернилами, но вылезал же.
– Ну и хорошо, не порвался, и ладно…
Роберт аккуратно заправлял другой, машинка радостно позванивала, словно виляя хвостиком, и работа начиналась снова.
***
«Дорогие наши Вера Павловна и Иван Иванович!
Большое спасибо за поздравление, очень тронули вы нас вниманием, спасибо еще раз!
У нас здесь шли очень серьезные дела: 7 и 11 февраля у Робы были авторские вечера. 7-го – в Телевизионном театре, где мест 820, а было публики 1000 человек. Оба отделения Роберт читал свои стихи сам – почему-то не приехал чтец. Но было очень здорово! А 11-го – в Театре эстрады (1300) человек, пришло 1500! Тоже читал 2 часа 15 минут один, на сцену летели записки, публика была очень внимательной, в зале не было ни одного свободного места, люди даже стояли в проходах!
В общем, Робка ходит именинником. Очень жаль, что никого из вас не было. Я поздравляю вас с его огромным успехом!
В субботу летим в Венгрию. Роба целыми днями пропадает в ЦК. Изучает материалы по Венгрии, говорит, что их целые горы.
Катя ходит в садик, мама болела, сейчас поправилась.
Пишите, целую всех крепко,
Алена».
Мама Роберта, Вера Петровна, все никак не появлялась на новой квартире сына, жила сначала в Петрозаводске, потом уехала оттуда далеко, аж под Днепропетровск, со своим мужем-полковником и сыном-подростком. Переписывались. Часто. Раз в одну-две недели уж точно. Чтоб свои новости рассказать, просьбы прописать и сыновьи послушать. Вера Петровна устроилась врачом в психбольницу, да не в самом городе, а на станции Игрень. Никаких особых подробностей сыну первое время не выдавала, врач и врач. Потом, видно, собралась с силами, написала. Оказалось, что место это, Игрень, тяжелейшее, проклятое, страшное, собственно, и само название отсюда пошло, если с татарского перевести – проклятие. Работать туда никто не ехал, и с кадрами после войны в больнице были проблемы. Вот Вера Петровна и отправилась паковать вещи прямо из райкома, куда пришла, как коммунист, за советом, где больше всего нужны врачи. Там ей в подробностях об Игрени и рассказали…
