Было это заведение для душевнобольных одним из самых крупных и оснащенных в довоенное время, да и с врачами тогда проблем не было, на нехватку кадров никто не жаловался – сотня человек медицинского персонала на три тысячи больных в год, вполне достаточно. Наоборот, медики ехали сюда, чтобы попасть на работу, со всей страны – тут тебе и дома-квартиры дают, и ясли-школы пожалуйста, пользуйтесь, и кинозал, и клуб, и даже техникум для медсестер, поди плохо! Но длилась такая богатая жизнь недолго – началась война, немцы вошли быстро и почти без боя, продвинулись от границ, заняли все территории вокруг, беспрепятственно въехали в больницу, осмотрелись, моментально поняли, что к чему, и предложили главврачу всех его подопечных порешить, предать, так сказать, смерти, они ведь инвалидов и душевнобольных за людей не считали. А если, мол, приказ не выполнишь, сказали, то и весь медперсонал под пули ляжет. Согласился главврач, побоялся перечить, слабый оказался человечишка. Многие медики выступили против такого ужаса, так их заодно с больными и постреляли. Шли врачи на расстрел вместе со своими пациентами, мысленно прощались с жизнью, но подопечных своих продолжали успокаивать как могли, хотя те не до конца понимали, зачем их к ямам-то ведут… Как выяснилось потом, расстрел был самым гуманным исходом. Некоторым страдальцам потом делали смертельные инъекции, которые действовали не сразу, а медленно и болезненно умерщвляли бедолаг в течение нескольких суток. Были и такие, которых отправляли в морозильную камеру и замораживали заживо.
Порешили там, в Игрени этой, полторы тысячи человек.
После массового убийства немцы превратили больницу в концлагерь… А как война кончилась, наконец, и жуткое место это освободили, то снова потихоньку стали наполнять заведение душевнобольными, что, мол, больнице простаивать… Но врачи в большинстве своем ехать туда отказывались. На Игрень? Нет. Проклятое это место.
А вот Вера с семьей поехала и осталась. А кто, если не она? Убежденный член партии, она всегда просилась на передовую. Ну вот и прибыли, распаковались. Дали им троим сначала комнату, а потом, через пару месяцев, задумали они свой первый в жизни дом построить и на земле жить, больно уж климат в этом проклятом месте оказался благодатный. Жарко, Днепр рядом, все цветет-благоухает. Вот и решили осесть, не испугавшись такого страшного места, факт остался фактом, о чем Вера Петровна сообщила сыну в письме: «Набегались, хватит, пора остановиться. Сколько нас после войны помотало, ни угла своего, ни топчана, ничего, все койки у хозяев снимаем да тюки с места на место перевозим, а уж и сами-то немолодые. Решили тут, на Игрени, построиться. Здесь не совсем больница, а вроде как небольшой, хоть и почти пустой город – дома, улицы, хозпостройки, магазин, свой стадион даже имеется, и все это окружает лес. Иногда, правда, страшновато становится. Идешь по улице рано утром на работу, и ни души, вроде как еще во сне идешь. Тишина, пустота, даже собаки не лают и птицы не поют… Не по себе становится. Но пройти совсем недолго – пять минут пешком, и уже на месте, в отделении. Еще больничное начальство обещало помочь со стройматериалами, участок нам уже выделили. И не просто участок – часть сада, тут и яблони, и вишни, и сливы, есть место для огорода. Буду банки крутить и вам отправлять на зиму. А вы летом сюда будете приезжать здоровья набираться».
Вот такие новости получил Роберт от мамы. С одной стороны, порадовался за нее, пора ей с отчимом уже устаканиться где-то, сколько можно шататься по стране, не имея собственного дома, а с другой – никому Игрень не нравилась, сохранялось чувство, что что-то здесь не так. Или, опять же, казалось после стольких ужасных слухов и вполне правдивых рассказов. Но маме пока там нравилось, придраться было не к чему, потихоньку она там обжилась и даже стала собираться в Москву впервые сына навестить.
А в Москве на Кутузовском дым стоял коромыслом, по вечерам заваливались гости. Никогда никого не звали, не звонили и не приглашали, что, мол, такого-то во столько-то ждем на огонек, приезжай, народ честной! Ни к чему это было, да и зачем? Гости и так приходили ежедневно. Друзья-приятели, прознавшие адрес Крещенских – Киреевских, близкие и не очень и даже часто не всегда знакомые, а знакомые знакомых, но раз пришли, не выгонять же. Время было какое-то широкое, что ли, и, казалось, не особо торопливое. В этой совместной неторопливости и разгуле и происходило что-то очень важное и основополагающее, очень доверительное, творческое и необходимое для всех. Художники дарили хозяевам и гостям свои наброски, которые делали тут же, на обеденном столе, притаскивая с собой листы ватмана, рисовали карикатуры на всех присутствующих, а после устраивали шутейные аукционы. Поэты, молодые, смешные, ранние, в белых сорочках и узких черных галстуках, читали стихи, свои и чужие, обсуждали, хвалили, осуждали, выпивали. Да все выпивали, чего уж там! Лидка, словно знатная местная алкоголичка, по нескольку раз на дню бегала на угол в ларек, причем детей, Аллу и Роберта, одних за питьем не отпускала. В ларьке продавщица ее всегда узнавала, кивала, но запаха спиртного от покупательницы никогда не чувствовала. «А смысл тогда водку покупать в промышленных количествах», – думала продавщица. Потом, когда в Лидкиной жизни появился Федор Степаныч, она с радостью передала эту функцию в его крепкие мужские руки.
– Детям лишь бы что подешевле, молдавскую сивуху накупят и рады, что дома батареи стоят! Молодые еще, о здоровье не думают! Не количеством надо брать, а качеством! Никак не получается внедрить им культуру питья! – сокрушалась Лидка другу, вспоминая свои молодые годы.
Поэтому она сама стала покупать гостям спиртное. После одного говорящего случая. Однажды Алла с Робой притащили в дом два ведра с портвейном, два настоящих, эмалированных ведра с подозрительно пахнущим гнусным пойлом. «Откуда, – спросила, Поля, – такое изобилие? Откуда такая необычная тара? Вы уверены, что это для людей?» Оказалось, что по дороге домой из Переделкино Алена с Робом на Киевском вокзале случайно набрели на густую очередь к цистерне со спиртным. Из перегарных помятых мужиков, сбежавшихся на знакомый сивушный запах со всей округи. Молодежь думала недолго, ведь гости, как обычно, были уже на пороге, а угощать нечем, вот очередь и заняли. Отстояв положенное, прикупили… Володька Гневашев, друг еще с института, самый главный пробовальщик, вдумчиво понюхал жижу, чуть ли не макнув голову в ведро, блаженно улыбнулся и прошептал:
– Оно, родное! Оно! Высший сорт! Быстро выпитый стакан не считается налитым! – и звучно сглотнул, дернув мощным кадыком.
…Отравились этим волшебным напитком тогда все. Причем проняло народ быстро, в результате чего на несколько суток был засорен сортир, заляпан любимый балкон и вся квартира уделана плохо переваренным мясом, которое так старательно, долго и с любовью готовила Поля, чтобы порадовать гостей.
– Лидка, нам еще крупно повезло, что у нас тут никто не умер и не ослеп! А был бы технический спирт, все, нас всех бы повязали, а Катюля наша росла бы в приюте! Да, одна голова хорошо, а с мозгами лучше! – Поля вскинула брови на Алену. – Ты меня вгоняешь в гроб и даже глубже!
– Бабуль, ну что ты такое говоришь! Там же была обычная продажа, от винзавода! Просто на заводе не успевают разлить в тару и продают цистернами. Мы ж квас из цистерны покупаем, и ничего страшного не происходит! Я ж не дурочка, я все узнала прежде, чем занимать очередь. Цистерну пригоняют по четвергам, там разведенный винный концентрат. Роба в очереди у местных поспрашивал. Все очень достойно – вода, спирт, специальные какие-то ароматизаторы, сахар, лимонная кислота. Мужики сказали, что продукт со знаком качества, что они каждую неделю впрок покупают! Я ж не враг себе, бабуль!
