Из этих кухонных занятий балетом Катя много чего вынесла – например, то, что к продавщице Машке с третьего этажа повадился Вадим из второго подъезда. Вот и Катька, усиленно удерживая ноги в первой позиции, размышляла о природе слова – Вадим повадился, а если б он был не Вадимом, он бы не вадился, а, скажем, сережился или петился? Или даже федорсеменился? А спросить-то было не у кого, ее бы сразу раскусили с такими недетскими вопросами. И что познакомились они во дворе, выгуливая собачек – у Машки был мерзкий крикливый шпиц, а у Вадима – длиннющая прихрамывающая такса. Вот там на пустыре, как сказала Поле и Севе Лидка, они и снюхались. Поля, правда, фыркнула на такое слово, может, тоже не поняла, кто с кем снюхался – не то такса со шпицем, не то Машка с Вадимом. Но в результате, как выяснила Катя, Вадим так вскружил Машке голову, что ее потом тошнило целых девять месяцев. Заболела, наверное, решила Катя, но ничего, должно пройти.
Потом Катя еще узнала про Наталью Борисовну со второго этажа, которая была уже довольно старенькой, как показалось Кате, ее называли «45 – Ягодка опять». Она, как сказал Сева, никогда не была красива, но всегда чертовски мила. Так вот, Ягодка эта познакомилась где-то с большим человеком, намного старше ее ягодных лет, и он стал приезжать к ней ровно раз в неделю по средам, с 15.30 до 16.30. Как на урок, подумала Катя, вытягивая подъем и прямо держа спину. Мужчина с кожаным портфелем подкатывал во двор на черной «Волге» со стремительным оленем на капоте и неулыбчивым водителем в костюме, Катя сама их однажды видела. Отзанимавшись чем-то с Натальей Борисовной положенный по расписанию час, он вальяжно вышел во двор, постукивая по карманам, не забыл ли чего, залез, кряхтя, в машину и укатил. Баба Поля, сидящая как раз у подъезда, неодобрительно подняла брови, а минут через десять и Ягодка высадилась на скамеечку около нее и, плача, рассказала, что человек этот, она назвала его «хахаль», привез ей отрез габардина, хотя обещал, между прочим, жениться. А теперь уже все ясно, габардин закрыл вопрос… Это было как здрассьте среди ночи, сказала она. «Поступил, короче, как с последней девкой», – размазывая по щекам тушь, всхлипывала Наталья Борисовна, она же Ягодка. Поля ее успокоила по-своему, похлопав по круглой коленке: «Мужчины – охотники, мать моя, все время что-то ищут. Видимо, ему надоела черная икра, – и Поля многозначительно посмотрела на Наталью Борисовну, – и срочно захотелось дешевого сала…»
Все равно странно, подумала Катя, люди влюбляются, а потом тихо плачут, хотя, по слухам и папиным стихам, любовь – это что-то очень радостное, но не для всех, а только для двоих…
Еще Катя любила рассказы про соседку Милу. Жизнь ее кипела, как бабушкин бульон, разве что под громкую музыку из проигрывателя. Но до кипения ключом, как и положено при варке бульона, никогда не доходила, лишь покипливала тихонечко в стенах отдельно взятой квартирки. Милка кипению этому, вероятно, радовалась, все время пританцовывала и даже к лифту выходила, выделывая ногами то твист, то еще какой забористый танец. Ноги ее, казалось, никогда не останавливались. Катя была от нее в восторге, но дома это всячески скрывала. Нравилось ей все. Во-первых, ее имя, Мила. Она и была милой, эта Мила, всегда приветливой, улыбчивой, какой-то легкой и беззаботной. Когда встречала Катю, то радостно и напористо трепала ее по головке, поправляла огромный пышный бант, заботливо завязанный бабушкой Лидой, и спрашивала всегда одно и то же: «А что это у нас тут за пупсик? Что это за Робин-Бобин Барабек, скушал сорок человек?» И звонко хохотала. Своих детей Мила пока не нажила, иначе бы к чужим, наверное, не приставала, зато нажила красные туфли-лодочки и воздушный голубой газовый шарфик, который кокетливо завязывала на шейке. Глаза ее горели, скулы выступали острыми углами, волосы были подняты в хвост, зубки сверкали, всем она, с Катиной точки зрения, была хороша!
Мила жила на одном этаже с Киреевыми в крохотной однокомнатной квартирке окнами во двор. В единственной ее комнате стоял трельяж с зеркалами, в которых неотвратимо, но под разными углами отражалась гигантская тахта, покрытая двумя одинаковыми красными клетчатыми пледами. И ни одной книжной полки, что Полю немало удивляло. А когда Поля спросила как-то Милу, почему нет книжек и чего это она совсем не читает, то услышала прелестный ответ.
– А я не хочу жить чужим умом, – сказала Мила, поправив на длинной шейке невесомый шарфик.
– Так ты, мать моя, совсем умом измельчаешь, – покачала головой Поля. – А как же, все рисуешь брови полумесяцем, до книг ли!
Катя однажды была в этой соседской квартире, ее как раз отправили взять пару яиц взаймы, и пока Мила ковырялась в холодильнике, Катя застыла в дверном проеме, открыв рот и рассматривая Милино царство-государство. Вся квартирка своим крохотным размером напоминала шкатулочку, Кате именно так показалось – обои были в меленький красненький цветочек, а посреди единственной комнаты стояла чудесная сдвоенная красная кровать, размером почти с целую квартиру. Но это были еще не все чудеса – на трельяже Катя заметила волшебную коробочку, тоже красненькую, с белыми ромбиками. Коробочка была пузатенькая, с игривой красной махонькой кисточкой на макушке. На этом осмотр закончился, поскольку Мила принесла яйца и перехватила Катин взгляд.
– Хочешь понюхать? Это подарок, душки такие, «Красная Москва».
У бабушки на трюмо тоже стояла «Красная Москва», но коробочка была много проще, обычная картонка, ничего волшебного. Мама их не жаловала, говорила, что пахнут они щами, а Лидка на это всегда фыркала: «Много ты, девчонка, понимаешь!» Видимо, был у нее свой период «Красной Москвы», подаренный, скорее всего, поэтом Луговским еще во времена жизни на Поварской. Они были тогда молоды, влюблены, и любовь их благоухала именно этим теплым, немного приторным, но все же благородным ароматом с оттенком флердоранжа. Кате нравилось смотреть, как бабушка брала флакончик за плоские бока, свинчивала хрустальную головку и легонько опрокидывала его, смачивая палец яркой терпкой жидкостью. Потом, прикрыв глаза и чуть запрокинув голову, она проводила пальчиком по шейке и томно вдыхала гвоздичный аромат – ммммм… – видимо, ей что-то это навеивало.
Катька не раз пыталась внюхаться в этот запах, повторяя в точности бабушкины движения у зеркала, – и ей удавалось все, кроме финального блаженства на лице – приблизив свой мелкий нос к горлышку, она невольно делала гримасу и вместо сладострастного «ммммм» издавала несдержанное «фууууу», не решаясь даже нанести духи на кожу – вдруг проест насквозь? Поэтому однажды она вылила полпузырька себе в туфли – почему-то ей показалось это по-взрослому романтичным. И когда вышла на кухню, Лида с Полей начали подозрительно к ней принюхиваться с таким лицом, словно она пять минут назад хорошенько потопталась в навозной куче. А ведь Кате казалось, что она так отчаянно издает запах фиалок!
Но Милкина «Москва» была, без сомнения, более красной, что ли, выглядела намного торжественней бабушкиной, да и пахла вроде чуть по-другому, приятней.
Жизнь у Милки была сказочной по всем статьям, так, во всяком случае, казалось Кате. К ней почти ежедневно тоже приходили друзья. Но только мужчины. Совершенно разные. Катя ни разу не встречала у ее двери уже знакомого. Кто-то приносил портвейн и гвоздики, кто-то водку и консервы, а кто-то являлся с загадочными бумажными свертками в авоське. Однажды один импозантный мужчина – Катя узнала слово «импозантный» от бабы Поли, но не совсем поняла, что оно означает, – даже преподнес Миле модные часики «ЗИМ», зависть женской части всего подъезда, да что подъезда, всего дома! Но импозантного больше не видели, видимо, разочаровался, зато приходили многие другие. И вскоре после того, как хлопала Милкина входная дверь, сценарий был всегда один и тот же – через несколько минут из-за стенки раздавалось приглушенно и тоненько алябьевское в исполнении Милки:
