А сегодня (через полтора часа) я улетаю. Улетаю работать. Дней на двадцать. Это сделать необходимо, потому что за последнее время было столько поездок, столько мотаний, что у меня голова распухла. Надо прийти в себя. Побыть одному. Поработать. Вернусь в Москву в конце месяца. И тогда – снова работа в газете, в Союзе и т. д.
Крепко всех целую, Роберт».
Когда дети уезжали, квартира на Кутузовском начинала жить совсем другой жизнью. Дневной. Ночные буйства забывались, разбуженные соседи не трезвонили в дверь, бутылки больше не плавали в наполненной ванне, сбрасывая со своих гладких боков этикетки, и Катька спокойно могла поплавать вместо бутылок сама. Немного отдыхала от гостевого наплыва и сама кухня. Готовить-то, безусловно, готовили, но не в катастрофически-промышленных объемах – то бульончик Кате сварить, чтобы хватило на несколько дней, ну а картошечку или там котлетки пожарить много времени не надо – раз, и готово. Хотя гости все равно захаживали, как без этого. Трени-Брени почаще, кто-то из них почти каждый день, Марта пореже, но все равно приползала, Евка тоже по вечерам после работы, как на реабилитацию, по ее собственным словам. Печенкины, бывшие соседи по подвалу, обязательно наведывались хотя бы раз в месяц, было это у них так заведено. И в любое время года приносили окрошку, свое семейно-фирменное блюдо. Без кваса, конечно, исключительно само крошево, но все по высшему разряду: добросовестно нарезанная кубиками картошечка – один к одному, нашинкованные яйца, немного потерявшие свое лицо и затерявшиеся среди картошки и колбасы, ну и зеленый лучок, а он всегда рос у Печенкиных на подоконнике. Целых пять майонезных баночек с водой, из которых гордо торчали чипполинки. Так вот, Катька окрошку эту ненавидела, она вообще не понимала, как можно ее любимую докторскую топить квасом! Зато самих Печенкиных она любила. Они приходили, Сергей и Серафима, востроносые и веселые, рассказывали про сына своего, Степана, что тот выбился в люди, уехал зачем-то в Ленинград и стал стеклодувом. «Почему нельзя было дуть стекло в Москве, – спросила в воздух, глубоко вздохнув и прижав худые и вечно холодные руки к груди, Серафима и сама себе ответила: – Мальчик у меня всегда был непредсказуемым».
Уходили Печенкины, приходили другие гости-знакомые, и Поля восседала, как королева-мать, в гостиной, принимая поклоны и тихо радуясь этим размеренно текущим дням. Боялась спугнуть. Не гостей, нет, жизнь. Память ее иногда проваливалась куда-то в пятки вместе с душой, она теряла себя и словно выходила из тела, оставляя его без присмотра в большом плюшевом кресле, которое продолжало поскрипывать под его тяжестью. Она словно отлучалась по срочному и очень важному делу, но вот куда и зачем, узнать было невозможно… В такие минуты она молчала, но в ее глазах все читалось. Взгляд ее в эти моменты был отстранен и спокоен, как взгляд только что родившегося ребенка, но еще не понявшего, что он родился. Она еле заметно чему-то улыбалась, и если вдруг ее окликали, то она не отзывалась. Ее не было. Потом она потихоньку оживала, начинала часто моргать и глубже дышать, словно выныривая из воды, и с удивлением ворочала головой, оглядываясь и узнавая, где же это она сейчас находится. Но дом свой узнавала уже не всегда…
– Мам, у тебя все в порядке? – спрашивала Лида, беря материну руку.
Поля смотрела на нее своими чуть затуманенными глазами, снова машинально улыбалась и говорила: «Все хорошо, Лидок, все хорошо». Но Лида видела, что мать за какое-то последнее время, неопределенное, года за два, наверное, сильно изменилась. Лиду пугала эта ее забывчивость, отстраненность и блаженность, которая могла вдруг запросто смениться болезненной активностью и неестественной веселостью.
Она посоветовалась с Евой Марковной. Ева тоже заметила изменения, но что делать – возраст, сказала она, покачав головой, возраст. А от возраста еще лекарства не придумали.
– Прими это, Лидочка, и следи за ней, чтобы ничего не натворила. Это старческое, никуда не денешься. В этом возрасте такое сплошь и рядом. Жизнь циклична – начинается с детства и заканчивается им же. Глубокие старики – такое же чудо, как и младенцы. Относись к этому так. Теперь я и сама начинаю понимать – проблема не в том, что жизнь коротка, а в том, что она бывает слишком длинной… Но у нее хоть есть ты и девочки…
«А у меня никого не будет», – подумала вдруг Ева. Но тихо, про себя.
Ну да, жизнь и жизнь, ничего необычного. Хотя принять такое Полино состояние было очень трудно, почти невозможно. «Если уж вдарила настоящая болезнь, когда капельницы, температуры, больницы, не дай бог, сиделки – это одно, – размышляла Лидка, – никуда не денешься, а тут ведь ничего такого нет, все как водится, гуляем, готовим, читаем, смотрим телевизор, разговариваем, смеемся, какая болезнь? Это просто жизнь, хотя потом вдруг раз – и спрашивает: „А где это я?“ Или зовет брата, которого у нее никогда и не было. А потом снова: „Лидка, пойдем в магазин, надо занять очередь за сливочным маслом“, – это же по делу! И опять на какое-то время все спокойно».
Но после одного случая Лида поняла, что Полю одну оставлять действительно нельзя.
Утром Лидка как всегда разбудила Катю в школу, быстренько сделала ей ее любимые бутерброды с докторской колбасой и налила какао в тонкую фарфоровую чашку с розой. Хлеб был, правда, вчерашний, но все равно мягкий, хрустящий и ноздреватый. Завтракать Катя любила, просто обожала, это было для нее каким-то основополагающим ритуалом, с которого начинался день. Она быстро и с удовольствием расправилась с бутербродом и залила себе в нутро расплавленный шоколад под бравурную песню из радио: «В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди!»
Поля еще лежала в кровати, только проснулась, завозилась, зашамкала. Катя подошла к прабабе, чмокнула ее в щеку, и они с Лидкой побежали в школу. Поля давно уже не провожала их с балкона, не махала вслед, и Лидка даже не поднимала голову, зная, что мать не выходит и не стоит как Кутузов, отдавая честь войскам и слабо помахивая высохшей старческой рукой. Они с Катей дошли уже до угла Дома игрушки, как вдруг Лидку что-то дернуло обернуться и посмотреть наверх через дорогу.
На балконе спиной к улице стояла Поля, и грузная фигура ее слишком сильно возвышалась над перилами. Видимо, она залезла на стул. Она стояла на этом стуле лицом к окну и размахивала руками, словно дирижировала невидимым оркестром, который сидел перед ней в комнате. Сердце у Лидки рухнуло, она подтолкнула Катю в школу, придав ей небольшое ускорение, а сама бросилась домой просто через дорогу и совсем не по переходу, а мимо мчащихся и сигналящих машин, не сводя глаз с матери, которая продолжала размахивать руками.
Лидка потом даже вспомнить не могла, как бежала, словно девочка, через две ступеньки, как, плача, вскочила в лифт, как защемило сердце, когда она целое мгновение не могла попасть ключом в скважину, а когда наконец вбежала в дверь, то увидела довольную, но слегка запыхавшуюся мать, которая перед зеркалом поправляла выбившиеся из пучка волосы и улыбалась.
– Мама, ты куда?… Ты что?… – Лида никак не могла отдышаться, держась за сердце и не позволяя ему выскочить.
