– Неправильно это. Тут с кондачка нельзя, чай, он суеты не любит! Чай, его пробовать надо! Искать свою прелесть, свой букет! Под настроение… Могу с чабрецом предложить, с мятой, со смородиновым листом, иван-чай опять же есть, привезли настоящий с Алтая.
– С мятой мне тогда, выпью с удовольствием, – Лидка протянула ему тонкую голубую сервизную чашку.
Федор Степаныч разлил свежезаваренный духовитый чай, накрошил сверху в обе чашки немного сухой мяты, размешал и, словно в продолжение этой чайной церемонии, стал с ходу рассказывать про свою страшную жизнь, в деталях и мелких подробностях – то, как его вырубали изо льда, как воевал, как пришел с фронта и все ему было не мило, даже хотел вернуться на Балтику, но потом чего-то передумал. Затем встретил в автобусе Зою с ридикюлем и с ходу расписался с ней, а через неделю познакомился с ее мужем, который по-деловому пришел за женой, словно за забытой в бюро находок вещью. Предъявил Федору Степанычу паспорт со штемпелем о браке, молча, не проронив ни слова, взял за руку свое утерянное имущество и увел.
Лидка удивленно слушала его, качая головой и с трудом веря, что такое может в жизни случиться. Потом Федор Степаныч перешел к рассказу о своей последней жене, Изольде. Тут у Лидки полились слезы, которые унять ей было не под силу, но она все слушала и слушала горький рассказ о милой женщине, которая прожила в блаженстве чуть больше двух лет и ушла в пучину посреди полного благоденствия… Лидка же оплакивала не только саму Изольду, а разбитое счастье двух добрых людей, заслуживших нежности и понимания на склоне жизни…
– И вы сейчас для меня, дорогая Лидия Яковлевна, как глоток свежего воздуха и дорогущего коньяка в одном флаконе! Вы очень мне стали дороги, есть в вас какое-то внутреннее высочество, я это чувствую… Благодарю вас, что вы есть рядом, и с благоговением жму вашу кисть…
Вот о чем поведала герань Федора Степаныча и он сам.
– Он удивительно несчастный человек! – с мокрым лицом рассказывала Лидка маме и насупленной Евке. – И глубоко порядочный, было две женщины, и на обеих женился. Сейчас это редкость.
– Ну да, мать моя, – согласилась Поля, – конечно, все через жопу, зато от чистого сердца… Что ж он с первой-то так сел в лужу? Сразу в ЗАГС бежать… Ни интуиции, ни расклада, ни проверки чувств, одна спешка.
– Ну и ладно, и простил ее. Отпустил без скандалов и обид.
– Это неплохо. Умение прощать – свойство сильных, слабые никогда не прощают, – закивала седой головой Поля. – А вторую жаль, да… История слезная, за душу берет. А мужик, видно, стоящий, без лишних слов. И основательный.
– Да бросьте вы, бабоньки! С тяжелым анамнезом пациент! Хоть и есть в нем какое-то природное обаяние примитивности. Лидок, как ты с ним справляться будешь? – горестно спросила Евка. – Ведь сидит в нем печаль, а каким боком она выйдет, одному богу известно! Вдруг пить начнет? Или нервы поедут? Или хроника какая обострится? Так оно ничего даром не проходит, я тебе как врач говорю. И все свалится на твои не сильно широкие плечи. Но то, что мужик внутри изначально добротный, – даже я спорить не стану. Хотя, конечно, возраст у него, а тебе, Лидка, помоложе требуется.
– Да ладно тебе, Ева, в 50 лет только проходит юношеская глупость и начинается настоящая жизнь, уж поверь мне, – знающе проговорила Поля. – Да и не надо Лидке моложе, я это сейчас уже поняла, ей степенный больше пойдет, легкомысленных вокруг нее и так пруд пруди.
Так они и существовали бок о бок с Федор Степанычем, но не совсем рядом, не впритирку. Лидка предупредила Федор Степаныча, что ни о каких официальных отношениях и речи не может идти, чтобы не сидела у него в голове эта заноза, а просто общение, тихая радость от поездок на дачу или в лес за земляникой там или грибами, в театр или на ВДНХ, ну, чтоб не в тягость это было, а для радости отношений. И никаких переездов никуда, предупредила Лидка, все очень удобно, живем рядом, быт налажен, незачем начинать все по новой, словно молодые, ни к чему это. В таком возрасте надо свой привычный угол иметь.
Федор Степаныч поначалу слегка приобиделся – как так-то, он же со всей душой, ответственность хочет за женщину взять, обласкать, вниманием окружить, а тут отпор по всем статьям. А никакого отпора, объяснила Лидка, наоборот, всем открытым сердцем за! Просто ни к чему это узаконивание отношений, тем более что настрадался он с этими штемпелями. Да и за общественность не стоит волноваться, соседи слова сказать не посмеют против, хорошо зная Федор Степаныча и его четкую биографию.
На том и порешили. Федор Степаныч приходил обычно утром, когда дверь к Киреевским была уже открыта, и приносил свежий хлеб. Выстаивал теперь вместо Лидки очередь у магазина, брал хлеб на всех – себе бородинский, Киреевским два горячих батона и серый и даже французскую булочку на долю Евы Марковны, она просила. По дороге заходил к ней в подъезд, поднимался на девятый этаж и оставлял авоську прямо на ручке ее двери. И ничего, никто никогда не трогал. А Ева появлялась после работы и неторопливо снимала эту давно ожидающую ее авоську с чуть задеревеневшей коркой, но мякоть все равно всегда оставалась нежнейшей. Но это так, к слову. Потом Федор Степаныч шел занести хлеб Лидке, это было обязательным ритуалом по дороге к себе. Всегда приходил точно, как часы, и удалялся к себе в келью.
Потом Лидка кормила домашних, занималась хозяйством, а к полудню ожидала Федор Степаныча к столу. Лидка настояла, чтоб он ежедневно приходил и ел – не то завтрак, не то обед, время это, 12 дня, было какое-то межсезонное, но не важно, главное, чтоб поел горячее и в семье. Федор Степанович отпрашивался с работы на часок и к 12 стоял уже под дверью.
Федор Степанович норовил поухаживать за всеми сам, получалось это у него неуклюже даже не в силу своей увечности, а скорее от стеснения. Да и Лидка сразу пресекла все эти ухаживательные попытки, сажала его в углу, сбоку от холодильника и начинала метать на стол – чай, гренки, омлетик мокрый, на большом количестве молока, или пышный, высокий, на сметанке с ложечкой муки, или глазунью из четырех глаз, когда с помидоркой, когда с колбаской, когда с зеленушкой и лучком, когда просто голенькой. Яичное меню в семье было богатым, сытным и никогда не надоедало. «Яйцо – друг и помощник человека», – почему-то говорила Поля, и яиц в холодильнике надо было иметь всегда десятками. Она сразу начинала волноваться, если оставалось два-три яйца: «Господи, дожили, скоро уже по миру пойдем, зубы на полку, никаких запасов не осталось…» – и начинала театрально вспоминать голодные военные годы. Лидка причитания эти не терпела и срочно бежала в магазин за яйцами или по соседям подзанять по 2–3 яйца с этажа, чтоб закрыть яйцами пространство в холодильнике.
Федор Степаныч Поле нравился. «Человек он, как есть человек», – говорила Поля, считая, что этим определением дает ему полную и всеобъемлющую характеристику. И за дочь радовалась, что такой человеческий друг наконец у нее появился после всех этих красавцев-вертихвостов, воспитанный, основательный, надежный, душевный, не чета этим бессмысленным Трени-Бреням. Пусть любила она их, родные почти, столько лет рядом, но времени они у дочери отрывали многовато, а мужского взамен ничего предложить не могли. Даже советы их были бабскими и глупыми чаще, чем дельными, и пока они приходили к какому-то заключению, то переругивались все насмерть, с криками, чертыханиями и визгливыми истериками. Федор Степаныч же говорил мало, высказывался толково, по существу, и что важно, тихим голосом, а это, без сомнения, говорило в его пользу.
