— …что это неважно, — Уэс уже тоже плачет. — Это правда неважно.
Оба отпивают из бокалов и пытаются вернуть самообладание.
— Пока мы ехали домой после родов, — говорит Майкл, — я сидел сзади, с Талулой, и плакал. Никто не готовил меня к такому чувству. Я всегда думал, что оно исключительно материнское, но это явно не так. С того момента дочь пробудила в нас — больше, чем мы можем представить, — настоящую отцовскую любовь.
Может, у матерей нет монополии на самоотверженную, дикую любовь к детям? Какое-то время мы все сидим с глазами на мокром месте. Затем Майкл говорит:
— Не поймите меня неправильно, бывают случаи, когда Талула — полная засранка.
Джонсонам-Эллисам повезло: другим их знакомым гей-парам, из сети и реальной жизни, пришлось куда сложнее. Мне рассказывают «ужасные истории» об «отчаянных» мужчинах, которые поссорились с суррогатными матерями и теперь «ходят по грани», потому что не построили с ними дружеских отношений перед тем, как запустить всю процедуру. Кое-кто из тех, кто обращался к матерям за границей, страдал из-за того, что не мог присутствовать при беременности, и чувствовал собственное бессилие.
— В Америке, как нам рассказывали, есть договоры суррогатного материнства, когда говоришь матери: «Вам нельзя выходить из дома после шести, нельзя уезжать от дома дальше чем на 30 километров, нельзя заниматься сексом все девять месяцев, нельзя пить, надо соблюдать органическую диету». Поскольку все проходит на коммерческой основе, потенциальные родители прописывают это в контракте, — рассказывает Майкл.
— И женщины на это подписываются, потому что им платят огромные деньги, — добавляет Уэс. Впрочем, ему все еще по душе мысль о коммерческом суррогатном материнстве, потому что, как он говорит, в таких отношениях все четко.
Майкл не согласен.
— Я просто не одобряю коммерциализацию продукта с настолько перекошенными спросом и предложением, и ведь все больше людей с низким уровнем доходов никогда не смогут себе его позволить.
«Продукта?» — хочется крикнуть мне. Но я не кричу. В конце концов, суррогатное материнство и есть продукт, раз его коммерциализировали. Именно продукт, а не услуга: продукт — женская утроба. Неспособность потребителей никак повлиять на продукт приводит к абсурдному уровню контроля над поведением, прописанному в контрактах, чудовищных по отношению к женщинам, сколько бы им ни платили.
Майкл знал о биомешках до того, как я с ним связалась. Уэс рассказывает, что на Фестивале фертильности уже поднялась шумиха из-за возможности искусственных маток и один из выступавших упомянул, что однажды мужчины смогут носить на себе устройства для вынашивания собственных детей. Когда я спрашиваю, есть ли в подобной технологии потребность, их глаза сияют.
— О, безусловно, — говорит Майкл.
— Безусловно, — соглашается Уэс.
— Что бы она для вас значила?
— Если заглянуть на 20 лет вперед, когда эта технология станет доступна, когда она будет этически одобрена, доработана и протестирована, — она подарит людям огромное богатство выбора, — говорит Уэс.
— И не только гей-сообществу. Женщины на сегодняшних обсуждениях… Эмоции просто зашкаливали, так они страдают из-за того, чего никогда не имели. Это даст огромную надежду.
Но есть и фактор отвращения. Если индустрии чистого мяса предстоит преодолеть крутой склон общественного принятия, то индустрии искусственной матки — целую гору.
— А не странно будет растить ребенка в мешке? — спрашиваю я.
— Да, еще бы, — говорит Майкл. — Как представишь плод в лаборатории, что он возится в инкубаторе… прям что-то из «Терминатора».
— Скорее из «Чужого», — поправляет Уэс.
— Потому что это неестественно, — продолжает Майкл.
— Но дело ведь еще и в том, что люди считают естественным, верно? — говорит Уэс.
— Если что-то неестественно, то мы воротим нос, пока нам не объяснят, что это нормально, — говорит Майкл.
И, конечно, то же касается семей с двумя папами.
— Я искренне считаю, что однополые родители будут нормой, — говорит Уэс.
— Мы живем в маленькой деревне. Средняя Англия, поселок для среднего класса. В ясли Талулы ходят дети из еще двух однополых семей, — гордо объявляет Майкл.
— Можете себе представить Фестиваль фертильности в будущем, где одним из вариантов вынашивания будет искусственная матка? — спрашиваю я.
— Я об этом мечтаю, — улыбается Майкл.
***
— Мы писатель, не более, — говорит мне Джуно Рош. — Мы это говорим, потому что, когда вы транс, люди хотят, чтобы вы были еще и «активистом». Мы никогда не участвовали в маршах, никогда не кричали, никогда не носили плакат. А местоимения — меня вполне устраивает «они». «Они» подходит нам больше, хотя мы никогда не назовем себя небинарной персоной. Мы себя называем просто транс. Больше ничего добавлять не обязательно.
— Вы бы не хотели, чтобы я называла вас трансгендерной женщиной?
— Нет, просто называйте трансом. Сейчас, в возрасте 55 лет, мы понимаем, что проблемой всегда был пол.
У Джуно легкий макияж — капля туши, чтобы оттенить бирюзовые глаза, — светлые пряди в волосах до плеч и золотые серьги-кольца. Мы сидим в тихом уголке квакерского Friends House в Юстоне, и они дружелюбно и заговорщицки облокотились на ручку кресла, скрестив ноги в рваных джинсах и безупречно чистых белых кроссовках.
Джуно побывали учителем начальной школы, секс-работником и героиновым наркоманом, но свое призвание нашли на поприще написания откровенных и исключительно личных произведений о жизни транса. В трогательной статье под названием «Мое стремление стать матерью, будучи трансгендерной женщиной», опубликованной в 2016 году, Джуно описывают, что «моя абсолютная печаль, моя абсолютная боль — невозможность стать матерью»
[144].
Тогда их устраивало, когда их называли трансгендерной женщиной. Операцию по смене пола Джуно прошли почти десять лет назад, но не считают, что это сделало их женщиной.
— После операции мы были в отделении, и всего нас там находилось четверо трансов. И остальные в отделении говорили что-нибудь вроде: «О! Кожа! У вас тоже стала мягче кожа?» уже через два дня после операции. — Джуно бросают на меня взгляд искоса. — Нет. Мы думаем, тебе надо к психиатру.
В Джуно мягкость умудряется уживаться с такой вот честной прямотой.
— Когда нас спрашивают о гениталиях, мы всегда говорим, что нам провели их апсайклинг, или ресайклинг, ну или что их просто переделали. Для нас это произведение искусства и политическое заявление, но не вагина, — продолжают они. — А эта мысль о «подлинности»… Люди говорят: «Нет, трансгендерные женщины — это настоящие женщины». Так всегда говорят только те, кто сами не трансы.
