– Так будут учебные танковые бои... Правда, стреляют
только холостыми, но грохота и дыма как на Везувии. Даже у меня потом с неделю
в ушах как в Елоховской, а моя голова чугунная, хоть лоб и медный... Да и
Мирошник пусть не сидит. А то оклад о-го-го, а неделю жить на халяву? Нет, пусть
он и возит, а ваш Володя... у него оклад поменьше, пусть пока пошабашит к
зарплате. Они все шабашат.
Глаза его оставались серьезными.
* * *
Кленовичичевский примостился на стульчике возле двери,
терпеливо ждал Кречета. Марина принесла и ему чашечку кофе, он рассыпался в
извинениях, не хотел мешать, просил не обращать на него ни малейшего внимания.
Команда трудилась за круглым столом, но небольшие столы
появились и поехать и остаться? Мог ли опубликовать диссидентский рассказ,
стихи, даже Коломиец умел попадать пальцем по клавишам, а Коган и Мирошниченко
не расставались вовсе. Сейчас Мирошниченко сидел за самым дальним столом,
загораживая спиной экран, что-то высматривал секретное, подсчитывал. На столе
Когана два компьютера, он переводил взор с одного экрана на другой, сличал,
хватался за голову, нервно колотил по клавиатуре.
Сказбуш писал, писал, наконец с отвращением отшвырнул
листок:
– Черт... Нам так хочется победы русским, что черт
знает за что цепляемся! Кулибин наш – всем Архимедам архимед – ладно, русские
слоны – самые толстые на свете – пусть, русские часы – самые быстрые в мире –
стерпим, но уже с восторгом говорим, что наша русская мафия заполонила Америку,
Европу, что она самая крутая и жестокая, что теснит других подонков... Тьфу!
Краснохарев поднял голову от своих расчетов, затуманенные
глаза медленно сходились в фокусе:
– Святая правда, Илья Парфенович!.. Раз приехал из
России, значит – русский? Знаем, какие русские понаехали! Разрешение на выезд
брали в Израиль, мол, на родину, а все как один оказались в Бруклине, там
ослиной мочой бензин разбавляют, да мацу без сертификатов продают!
Коломиец услышал смешок, с недоумением поднял голову, понял,
сказал с пафосом:
– Как вы правы, Илья Парфенович! Я, со стороны
работника культуры скажу, что порнозвезды уже заседают в парламенте, дочери
профессоров мечтают о работе проституток, гомосеки уже не просто тоже люди, а
чуть ли не лучшая часть человечества, ибо ломают старую мораль общества... В
кино миллионеры женятся на профессионалках-проститутках, наемные убийцы
оказываются лучше и порядочнее, чем добропорядочные граждане... Бог мой, до
чего же евреи довели мир!
Они посмотрел на Когана, но тот упорно игнорировал
окружение. Перед ним на экране компьютера высвечивались колонки цифр, пальцы
Когана бегали по клавишам калькулятора. Я ревниво покосился на заставку, так и
есть, министр финансов по Интернету влез в свежие документы Международного
Фонда, копается, сличает со своими записями. Ничего секретного, но протоколы
еще не получены, а он спешит увидеть первым. Еще вчера просил программистов
связать его то с той программой, то с другой, а сегодня уже сам... То-то морда
сонная, глаза красные, явно днем работает как министр, а по ночам учится на
хакера.
Сказбуш шумно вздохнул, хотел было углубиться в расчеты, но
разминка показалась короткой, да и что за разминка, если не получил ответный
пас, подумал, сказал глубокомысленно:
– Любой мусульманин принадлежит всему исламскому миру.
Что-то вроде советского человека, который дома как в Белоруссии, так в Армении
или Чувашии. Потому страны ислама так помогают друг другу, потому в Чечне и
Таджикистане сражаются люди разных стран лишь потому, что помогают своим
единоверцам... Когда русский Иван Петров, мусульманин, приезжает в Иран, Кувейт
или Арабские Эмираты, он приезжает к себе домой, на родину, это его страны
тоже! Родины даже. А вот в России все еще чужак, хотя за Россию проливал кровь.
– Вроде евреев, – согласился Коломиец
понимающе. – Те везде дома! Либо их Христу кланяются да молят бога Израиля
их помиловать... либо президент еврей... надо бы к Кречету присмотреться...
– Гм, у него нос расплющен, челюсть сломана, переносица
перебита, – возразил Сказбуш, – значит, не еврей. Вон какой визг
Коган поднял, когда ты ему палец дверью прищемил? Чуть в оппозицию не перешел!
Чувство юмора у министра культуры было на уровне Эйнштейна,
тот тоже не мог придумать ничего остроумнее, чем показать язык или фигу. А сам
хохотал громко и с удовольствием, когда кто-то поскальзывался на апельсиновой
корке.
Хлопнула дверь, стремительно вошел Кречет, подтянутый и
хищный, словно уже выбрал жертву. С порога поймал, о чем речь, хохотнул,
добавил что-то по адресу министра финансов.
Кленовичичевский поглядел на Кречета с опасливым осуждением,
на Когана бросил сочувствующий взгляд, полный скрытой поддержки. У него с
юмором еще слабее, чем у Коломийца, и он взглядом давал понять Когану, что,
мол, не все в России так думают, здесь кроме кречетов хватает и голубей. Терпи,
когда-нибудь и эту гнусную диктатуру свалим. Не понимает, что если бы Кречет был
антисемитом, то от всех Коганов в пределах окружной дороги остались бы только
быстро высыхающие мокрые пятна, Коган это прекрасно понимает, потому на каждую
издевку президента и его генералов отвечает двумя, благо люди с погонами кормят
не одно поколение остротами и анекдотами.
И Коган, и министры таким нехитрым способом быстренько
отдыхают от мозговой атаки. Слегка погавкались, и снова мозги как новенькие. Я
сам из «небритых героев», «героев без фразы», как называли наше поколение:
«слова их порою грубы, но самые лучшие книги они в рюкзаках хранят», потому
меня не коробит, когда Кречет называет Когана жидовской мордой, а тот
всесильного президента – держимордой. Если бы они хоть на миллионную долю
процента так думали или считали, что тот, кого обзывают, может принять всерьез,
то раскланивались бы с преувеличенной любезностью, даже грубый Кречет
раскланивался бы, умеет же, видно, раскланиваться умеет каждый полуинтеллигент
или даже грузчик, а вот не раскланиваться надо уметь, здесь шик, умение и
высшее уважение к собеседнику, его уму и пониманию.
Я слышал, как Коган вздохнул:
– Жизнь так коротка, а сколько гадостей успевают
наделать кречеты!
Кречет подтвердил:
– Потому что свобода! Уже говорим все, что думаем.
Жаль, думаем еще кто чем.
Краснохарев сдержанно хмыкнул. Сам по своей тяжеловесности и
медлительности шуточками бросался крайне редко, да и вряд ли родил бы хоть одну
удачную, но слушал с удовольствием.
Кленовичичевский заговорил ровно, в голосе слышалась и
странная настороженность, и отчаянная надежда, что президент все-же поступит не
так, как о нем говорят, а верно и справедливо:
– Господин президент... У меня есть сведения, что в
наших тюрьмах дожидаются расстрела двести семьдесят человек.
Кречет кивнул:
– Верно. Но это вовсе не секретные сведения.
