— С тобой он не захотел даже этого, — парирую я спокойно, несмотря на то, что слова Николя достигают намеченной цели.
Но, видимо, мой удар тоже сильный, потому что все, что я слышу спустя мгновенье — это гудки. Связь обрывается.
Я не пытаюсь подняться, не пытаюсь переключиться на что-то другое. Мне нужно понять, почему Николя проявился именно сейчас, и спустя пару минут интернет мне подсказывает.
Об этом не будут кричать со всех телевизоров, потому что эта сфера мало кого волнует, только в узких кругах. Но все-таки нескольких ссылок достаточно, чтобы понять — выставка Николя признана не просто худшей, а безнадежной. Матерые критики и ценители, мнение которых презирают непризнанные художники, растоптали маэстро так жестко, что ему трудно будет подняться из пепелища.
Не будет никакого турне. Его не бывает у тех, у кого на следующий день галерея пустует. И от кого после рецензий маститых отказался неведомый спонсор.
Я уверена, что эти последствия для художника и есть то, что мне собирался показать Влад. А еще у меня почти нет сомнений, кто выступил спонсором выставки.
Мужчина, которого не задело, но который отомстил, потому что это задело меня.
Мужчина, которого я считала главным виновным.
Мужчина, объятий которого мне сейчас не хватает.
Заношу номер художника в черный список, и в этот момент телефон снова начинает вибрировать. Облегченно выдыхаю, когда вижу, что это мама. Отвлечься — это то, что мне сейчас нужно!
Но, увы, отвлечься не получается.
Я не показываю, что расстроена, говорю преувеличенно бодро, но вряд ли в эту минуту мама чувствует разницу. К сожалению, наша соседка не выжила, ранение оказалось смертельным, а соседа взяли под стражу. Так что похоронами занимаются другие соседи и мама, дети соседки пьют. Еще бы, теперь у них есть серьезный повод для этого.
Мне ужасно жаль и погибшую женщину, и ее супруга, и еще мне ужасно жаль мою маму, на плечи которой все скинули. Они ведь по-соседски дружили…
Я знаю, что с мамой мой папа, но все равно чувствую, что должна быть с ней рядом, хотя бы морально помочь. Потому что на плече папы она не выплачется так, как сделает на моем. И я обещаю приехать.
— Завтра буду, — говорю своей мамочке.
Но события дня не дают ни минуты покоя. Несмотря на то, что сегодня суббота, мне звонит моя начальница и требует, чтобы в понедельник я уже была на работе.
— Но ведь отпуск подписан на две недели, — напоминаю я ей.
— И что? — не ведется она и давит железным аргументом. — Я зашиваюсь. И вместо того, чтобы найти кого-то другого, жду, когда ты наотдыхаешься. Себе я отпуск уже три года не позволяю. И вряд ли он у меня будет еще в ближайшие два. И у тебя тоже, Маша. Даже не знаю, как я согласилась на эту неделю. Не иначе, была не в себе. Жду тебя, Маша.
— Я приду, — обещаю и ей.
Потерянно осматриваюсь по сторонам, подмечая детали, на которые не обращала внимания. Мне нравится интерьер этой комнаты, нравится уют, которым она дышит и щедро делится со своими жильцами.
Но я не могу не выполнить обещания, а значит, мой отъезд неизбежен.
И еще это значит, что интуиция, кричавшая о скором расставании с хозяином этого дома, не солгала.
Завтра.
Меня не будет здесь уже завтра.
ГЛАВА 40
Но у меня есть сегодня.
Придерживаясь руками за тумбочку, с трудом поднимаюсь с пола. Душно, немного страшно от того решения, которое я принимаю. Смотрю на окна, но там так сильно бушует ветер, что не хочу рисковать. Сейчас мне простыть не с руки.
Выхожу из комнаты, и дышать становится легче. Делаю несколько шагов, и понимаю, что не хочу никуда идти. Не хочу ни с кем говорить, а ведь в доме где-то дворецкий и домработница, а еще горничная, которая вообще на глаза не показывается.
Но и обратно в комнату не хочу.
Сейчас это будут шаги назад, и если я их позволю себе…
Позволить легко, и так было бы проще, но я делаю шаг вперед, располагаюсь на верхней ступеньке лестницы, потому что отсюда хорошо видно дверь, а я жду…
Жду так сильно, что боль в висках стихает, зато начинает резать в глазах. Вспоминаю, что надо чаще моргать, и продолжаю смотреть на дверь.
В какой-то момент она открывается, и я вижу, как в дом входит не только Влад, но и дворецкий. Мужчины не замечают меня, раздеваются, а я смотрю на вещь, которую хозяин дома держит в руках, и не могу удержать улыбки. Не могу перестать смотреть на строгий профиль черноволосого мужчины, который, зная, как я не хочу принимать дорогие подарки, отправился на поиски моей куртки.
— Думаю, достаточно будет просто почистить, — говорит Влад, передавая ее дворецкому.
— Да, — соглашается тот, и, чуть замешкавшись, словно раздумывая, куда идти с поручением, почему-то уходит на кухню.
Улыбаюсь уже смущенно: скорее всего, он заметил меня на лестнице, и не захотел мешать Владу и мне.
В доме такая тишина, как будто мы действительно только вдвоем.
Опасаясь пошевелиться, я наблюдаю за мужчиной, который настолько погружен в какие-то невеселые мысли, что в отличие от Петра, не видит меня. Я замечаю, что черные брови слегка нахмурены, но словно желая спрятать от меня эти эмоции, оставить их только себе, Влад не поднимается в комнату.
Он заходит в гостиную, и чтобы продолжать его видеть, я прижимаюсь к перилам лестницы. Несколько раз мне кажется, что он все-таки чувствует мое присутствие, и вот-вот повернет голову, улыбнется, что-нибудь скажет, как-то подтолкнет меня к тому, чтобы стать еще немного смелее и спуститься к нему.
Но нет. Он останавливается у камина, наливает в бокал шоколадного цвета коньяк, подносит к губам и ставит бокал обратно.
Он долго стоит, разглядывая оранжевые языки пламени, как будто пытается постичь суть их игривого танца. Так долго, что я начинаю чувствовать отголоски тоски, которые он пытается спрятать, заглушить огненным зрелищем, усыпить их.
И я не выдерживаю.
Поднимаюсь.
Спускаюсь по лестнице.
Не так бесшумно, как мне бы хотелось, к тому же, меня выдает дыхание и бой сердца, но хозяин дома не оборачивается.
Так далеко от меня? Или наоборот… слишком близко, и можно обжечься?
Мои руки на секунду замирают в сантиметре от его спины, а потом прикасаются к его лопаткам, поднимаются к напряженным плечам, чуть массируют, заставляя расслабиться и выдавить вздох, крадутся вдоль позвоночника и делают то, чего хочется сильнее всего — обхватывают, присваивают, позволяя мне стать так близко, что разорвать невозможно.
Он продолжает молчать, но слов и не нужно, потому что его рука опускается поверх моих ладоней, разрешая мне находиться здесь и подтверждая мое право так к нему прикасаться.
