«В соответствии с решением Военного совета Ленинградского фронта № 00713 от 9 марта 1942 г., Урлауб Л. Л. выселен из Ленинграда по национальным признакам». Я уже упоминала, что в 1937 году папу арестовывали, но после выяснения социального положения он был освобожден. Как я выяснила из дела, допрашивал его некий Марков, его резолюция — «освободить из-под стражи и дело прекратить».
В 1947-м на заявление мамы был получен ответ: «Об освобождении из спец. поселения отказать» и заключение от 18 мая 1947 года зам. начальника управления МВД ЛО полковника Ермилова: «На заявление о воссоединении с семьей ПОЛАГАЛ БЫ Урлауб Людвигу Львовичу спец. поселение оставить в силе, а семью, Е. Д. Урлауб и дочь Татьяну, удалить из города Ленинграда к месту спец. поселения отца как членов семьи немецкой национальности. Подписали: Михайлова, Галузин и начальник 1-го спец. отделения Пятин». (Как мы уцелели, я описала выше.)
Читаю дальше. Заявления, просьбы, опять заявление мамы от 1949 года, отказ. В 1955 году новые обращения, в Управление МВД Свердловской области, начальнику 1-го спец. отделения МВД Ленинградской области и 4-го отделения милиции. Отказ. 1955 год, письмо Хрущеву — отказ от 26 августа, отвечает начальник 2-го отделения майор Шибаев: «Учитывая, что Л. Л. Урлауб по национальности немец и в 1942 г. подвергся выселению на спецпоселение, ПОЛАГАЛ БЫ обоснованным и в просьбе Е. Д. Урлауб отказать за отсутствием основания». И так до общей отмены этого приказа, до 1957 года. Ну почему, почему было не сказать прямо: «Есть общий приказ, и пока его не отменят, ваши просьбы безрезультатны»? Сколько было слез, надежд, сколько денег потрачено на юристов, составлявших все эти просьбы, а ведь мы жили очень трудно, я училась, мама получала гроши, белый хлеб на столе был праздником. Пролистав все дело от корки до корки, я нашла утешение в одном: в папке не было ни доносов, ни клеветы, ни одной фамилии наших друзей; были просьбы, заявления, характеристики с мест работы, в которых говорилось о кристальной честности и порядочности отца.
Спустя некоторое время после моего посещения «Большого дома» я получила следующую бумагу: «ЗАКЛЮЧЕНИЕ: от 5 мая 1998 г. Решение Военного Совета Ленинградского фронта о высылке Урлауба Л. Л. из Ленинграда отменить и считать реабилитированным. Подписали — полковник Кокушкин, капитан милиции Стукова». Я выполнила свой дочерний долг, я получила этот документ, но внутри у меня все переворачивалось. По прочтении этих документов родились стихи.
Как будто тысяча коней по мне сегодня проскакали.
Как будто дождь, пурга и снег меня до боли исхлестали.
Конечно, время замело всю остроту воспоминаний,
Но, боже, дело все росло, и сколько было в нем страданий.
Вот просто ордер на арест,
Где даже имя исказили,
И почему-то Леонидом
Отца, не глядя, окрестили.
И дальше маминой рукой
Все жалобы и заявленья.
Но некто неизменно злой
Не слушал сердца проявленья.
Отказ, отказ, еще отказ.
Понять возможно ли мученье?
Урал суровый — не Кавказ.
Жену и дочь на поселенье.
Как Бог нас с мамой уберег,
Ведь жизнь моя лишь начиналась.
Я только встала на порог,
И подо мной все закачалось.
Сейчас я только поняла,
Как мужества отцу хватило
Допить ту чашу всю до дна,
Довольствоваться тем, что было,
Творить, работать, создавать,
Не падать духом, не терять надежды,
Писать стихи и письма нам писать
И ждать, как влагу умирающий от жажды.
Но недостоин был он этой капли —
Так посчитало МВД.
Решенье принято, и вряд ли
Приедет он к своей семье.
Прошло так много лет, в живых уж не осталось
И ни отца, ни кто приказ отдал.
Душа моя и сердце мое сжалось —
Я поняла, как тяжко он страдал.
Посвящается брату
Время неумолимо, и только память дает возможность если не вспять его повернуть, то хотя бы попробовать воспроизвести события тех далеких и сердцу дорогих дней. Вот передо мной хорошо мне знакомая фотография мальчика, моего брата, который был старше меня на семь лет. Вот он совсем маленький, один год и семь месяцев, как написано на обороте маминой рукой. Вот он уже постарше. Какой красивый мальчик, но судьба отпустила ему всего двадцать лет жизни. Когда делали эту фотографию, никто этого и предположить не мог.
Моя бабушка, папина мама, не очень-то одобряла папин брак, и только когда появился Володя, она несколько смягчилась. Внука она очень любила и всегда с радостью ходила с ним гулять в Таврический сад, что был рядом с нами. Придя с гулянья, это уже из папиных рассказов я знаю, она говорила, как когда-то Петров-Водкин: «С этим мальчиком невозможно гулять, прохожие останавливаются и заглядываются на эти локоны, румяные щеки и огромные серые глаза».
Родители были горды и, конечно, в сыне души не чаяли. Первые игрушки, первые тетрадки, первый маленький альбомчик, в который папа вписал первый стишок, мама, бабушка… Как сохранились в жизненных бурях маленькая папка, несколько фотографий разных лет, три детских журнала-тетрадки? Журналы «Карапузик» выпускались каждый месяц Володей и его друзьями, когда им было по восемь-девять лет. Один журнал они выпустили уже в 1935 году, когда немного повзрослели. Остались журналы «Карапузик» и «Северная Пальмира» и несколько писем из Тулы, куда Володя был призван в армию. Еще есть одна книга с его пожеланием мне…
Я не могу сказать, что мы с братом жили дружно. Он был домосед, а я любила играть с подружками. Он гонял меня, я с криком бежала по коридору, он за мной, иногда и за волосы потреплет. Но когда я поступила в хореографическое училище, он — если у него было хорошее настроение — подкидывал меня к потолку, чтобы я привыкала к поддержкам, и мне это очень нравилось. Должна сказать, что натуры у нас были совсем разные, я, конечно, больше в папу, характер легкий, бездумный. Володя был в маму — серьезный, немного мрачноватый, задумчивый и, по-моему, самоед. Но все это не мешало ему меня любить, и в день отъезда в армию, утром, он подошел к моей кровати, сунул под подушку шесть слоников и книжку с надписью: «Татьяна, будь хорошей балериной». Книгу Вагановой «Основы классического танца» храню до сих пор.
Не смогла я только выполнить пожелание брата, балериной не стала, но искусство все же стало моей жизнью. Думаю, он был бы доволен, судя по одному из его писем. Да, действительно, к искусству он относился трепетно, ходил в театры, интересовался актерами, покупал открытки, насколько позволяли средства. Мы жили трудно, работал один папа. А Володя рос, он был высоким, стройным, а нога сорок пятого размера. Только папа купит ему ботинки, на следующий день подходит к папе и показывает: ботинки разлезлись по швам.
