Прошла премьера, начались рядовые представления. Спектакль шел с успехом, и поэтому его ставили довольно часто. Как-то в субботу мы с девочками из хореографического училища были приглашены на танцы в училище им. Дзержинского, а тут спектакль, что делать? Я попросила одну из своих коллег после нашего танца, который я станцую, выйти в моем костюме в роли пассажирки. Она согласилась, и я, исполнив балетный номер, на крыльях полетела на танцевальный вечер. Придя на следующий день на репетицию, я увидела около доски с расписанием толпу наших актеров. Когда я подошла, они расступились, и я смогла прочитать приказ, вывешенный на доске: «За невыход на сцену в роли пассажирки в спектакле „Где-то в Москве“ артистку балета Т. Урлауб отдать под суд». Под приказом стояла подпись художественного руководителя театра Г. Венецианова. Я не могла поверить своим глазам, тут же пошла к худруку. Я ему доказывала, что не сорвала спектакль, а просто попросила за меня пройти с узлами по сцене мою коллегу. Уговорить мне его не удалось, он остался непреклонен. Что делать? Зачем мне, девочке, только-только начинающей свой творческий путь, иметь судимость, тем более по такому смехотворному случаю. Ко мне в гримерку пришли сочувствующие артисты, и наиболее опытные посоветовали: «Подай кассацию». Надо было еще узнать, что это такое, ну, я узнала и подала. И вот в назначенный день, это было зимой, в суде рассматривалась моя кассация.
Происходило это на Невском, в доме, что рядом с кафе «Север». На четвертом этаже находился городской суд. Я вошла, на стене висел список рассматриваемых дел и фамилии. Дело о разводе, дело о краже, дело об убийстве и мое дело. Оно должно рассматриваться в 13.30. Был час дня, я пришла пораньше и села в первый ряд, другие места были заняты. На мне было зимнее пальтишко, перешитое из бабушкиного пальто, и капор, который застегивался под подбородком на пуговицу. Так как с часа до двух был обед, мое дело после обеда было первым. И вот выходит прокурор с кипой бумаг, был он почему-то в военной форме, в звании майора. Оглядев зал, он остановил взгляд на мне, потом, опустив голову, назвал мою фамилию. Я встала: «Это я». Он еще раз внимательно посмотрел на меня и, пряча улыбку, сказал: «Ну что же вы, Таня, так небрежно относитесь к своей работе». Я ответила, что никого не подвела и спектакль сорван не был. Он еще покопался в бумагах и вышел. Через несколько минут он вошел и объявил, что мою кассацию суд удовлетворил. Я была счастлива и, улыбаясь, выскочила из зала. В противном случае на мне висела бы судимость и лишение зарплаты на полгода. А мы с мамой тогда жили очень трудно.
Но на этом история не кончилась. В один из вечеров в коридоре театра, где висел телефон, раздался звонок, позвали меня. Я подошла и услышала следующее: «Пожалуйста, не повторяйте, что я вам говорю, ваш адрес мне из дела известен, и я должен у вас выяснить кое-какие детали. Завтра вечером в шесть часов я зайду». Я узнала голос прокурора. На следующий день в шесть часов он пришел, мама была на дежурстве, и я была в комнате одна. Сняв шинель, гость вдруг ко мне наклоняется и таким зловещим шепотом говорит: «А я вас во сне видел». Я отшатнулась в испуге, но тут, по счастью, домой пришла мама. Он сразу же попрощался, извинившись за беспокойство. Вот что случилось в самом начале моего творческого пути из-за того, что мне очень хотелось танцевать.
Первая большая роль в кино
В моей жизни произошло большое событие! Меня вызвали на кинопробу в картину «Княжна Мери» на роль Веры. С замиранием сердца я первый раз переступила порог киностудии имени Горького. Меня встретили приветливо — новая, молодая актриса вызывала интерес. Я чувствовала на себе пристальные взгляды. В группу, как бы невзначай, заходили люди, пробегали по мне глазами и удалялись. Настал день пробы, но на какую роль? Кто-то предложил попробовать меня на роль Мери, я совсем растерялась. Меня загримировали, подтемнили волосы и сняли на фото. Фотографии получились очень неплохие, но все-таки тип лица был немного не тот. Ведь у Мери должны быть черные бархатные глаза, да и возраст совсем юный, и, хоть я выглядела намного младше своих лет, режиссер И. М. Анненский все-таки стал искать девочку на эту роль, а мне предложили попробоваться на роль Веры, как и было решено вначале. Сняли, опять-таки на фото, и отправили домой в Ленинград. Вскоре я получила телеграмму следующего содержания: если я соглашусь покрасить волосы, то меня ждут в группе. Я, конечно, поехала. Ну какое имеет значение, в какой цвет надо покраситься: в синий, в зеленый, в красный, — важно сняться в роли Веры.
По счастью, Вера у Лермонтова — блондинка, и, попав в руки гримера, через полчаса я предстала перед режиссером яркой блондинкой. И. М. Анненский посмотрел на меня и сказал: «Ну вот, чудесно, так и будем снимать». Услышав это, я чуть не заплясала от счастья — значит, роль моя, но… как всегда, есть рядом и «доброжелатели», один из них, видя мою радость, подошел ко мне и сказал: «Вы напрасно радуетесь, на эту роль очень много претенденток». Я говорю: «Но я же покрашена». А он, не моргнув глазом, ответил: «А они тоже все покрашены». Мне сказали, чтобы я ехала домой и ждала результатов худсовета. Вскоре из пришедшей телеграммы я узнала, что на роль Веры меня не утвердили. Расстроилась я ужасно. Обиделась на весь кинематограф. И решила: значит, это не мое, и ни на одно приглашение отвечать и соглашаться не буду. Но не успела я это решить, как пришла вторая телеграмма, в которой сообщалось, что мнение первого худсовета разделилось пополам и пришлось созывать второй худсовет, где большинством голосов прошла моя кандидатура.
Я, конечно, забыла все свои обиды, подхватила чемоданы и поехала на место съемок — в Кисловодск и Пятигорск. Все там было овеяно духом Лермонтова, что помогало мне понять и прочувствовать ту далекую эпоху.
Но первый съемочный день чуть не стал для меня последним. Дело в том, что, понимая неопытность молодой актрисы, режиссер И. М. Анненский начал мою роль с небольших проходов по аллеям парка, по лужайкам и в горах. В горы нас подняли подъемным краном, на небольшую площадку, откуда открывался изумительный вид. Любуясь природой и закатом солнца, мы с партнером А. Вербицким, который играл Печорина, не должны были забывать о чувствах, которые питали друг к другу Вера и Печорин, а потому я должна была с любовью и нежностью обращать на него свой взгляд. Я была довольно спокойна, задача была ясна, и никаких трудностей не предвиделось. А они не замедлили появиться. Дело в том, что наверх, в горы, съемочный аппарат доставили тоже краном, осветительных приборов, конечно, не было, а освещать актеров надо было. Поэтому вокруг нас поставили шесть щитов, размером метр на метр, покрытых фольгой, под определенным углом направляли на солнце и отраженным светом попадали нам прямо на глаза. Синее небо, яркое солнце и шесть снопов света — выдержать это было просто невозможно, да еще смотреть влюбленным взглядом на Печорина. Глаза у меня закрылись, и слезы хлынули при первой попытке их открыть. Что делать?! Провозились целый день, ничего не сняли и решили перенести съемку на следующий день. А назавтра — все то же самое. По счастью, нашлась добрая душа из группы, принесла мне мокрую холодную тряпочку и перед съемкой смачивала мне веки. Вскоре пошли разговоры: «Ну что же, надо менять актрису, раз она не может держать свет». Как только я это услышала, собрала все свои силы, освежила водой веки, слезы наполняли глаза, но я все-таки смотрела влюбленными глазами на Печорина. В этот день мы все благополучно сняли, и вопрос о замене был закрыт. Теперь-то я знаю все секреты кинематографа, а тогда все мне было внове. Внове было посещение домика Лермонтова, внове отдых на той самой скамейке под огромным раскидистым деревом, на которой столько было написано стихов, внове съемка в Храме воздуха, свидание с Печориным в гроте. Нужно было привыкнуть к платьям, корсетам, шляпам как репродуктор, с громадными полями, куда в ней ни повернешься, обязательно на что-нибудь наткнешься, даже поцелуй с Печориным был очень затруднителен в этом головном уборе. Но все это было преодолено. Вот так и состоялась моя первая большая роль в кино.
