В 1937–1938 годах К. С. очень много работал. Как-то он пригласил меня в мастерскую. Войдя туда, я увидел на мольберте огромный холст, еле помещавшийся поперек мастерской. На этом холсте уже начала намечаться композиция будущей картины „Новоселье“. Все это соответствовало эскизу, размером около метра, который висел в спальне К. С. Первоначально эта огромная картина (200 × 297 см) имела несколько иное цветовое решение. В законченном виде цвет обоев темно-красный, а первоначально он был ультрамариновый, этот цвет художник очень любил и часто им пользовался („Играющие мальчики“, „После боя“, письменный прибор из лазурита в портрете Ленина). Работая над „Новосельем“, К. С. часто приглашал меня в мастерскую, говоря, что у меня верный глаз, и интересовался моим мнением, даже спрашивал моих советов. Он задумал картину „Пушкин в Болдине“ и захотел, чтобы я позировал. Я часто приезжал к нему и сидел в позе Пушкина, но в конце концов К. С. остался недоволен уже почти законченной картиной и уничтожил ее, использовав холст для других произведений. В это же время был сделан эскиз „Кировский проспект“, который он писал со своего балкона, с пятого этажа. В 1936 году была организована выставка произведений Петрова-Водкина, я присутствовал на вернисаже. На этой выставке были вещи, которые потом нигде не встречались, как, например, „Элегия“, созданная художником еще в молодые годы. В 1937 году К. С. написал целую серию очень интересных небольших картин для детского журнала (игрушки, фрукты) и начал картину „Семья командира“, а также „Пушкин в Петербурге“ — этот образ не давал ему покоя. Картины были закончены в 1938 году. В ту пору у К. С. часто бывали композитор Шапорин с женой, художник Чупятов и кинорежиссер Ивановский.
В этом же 1938 году произошел очень интересный и, я сказал бы, странный случай. Кузьмы Сергеевича не было дома, в квартире раздался звонок, и Мария Федоровна открыла дверь. В дверях стоял молодой человек, представившийся Васильевым, учеником К. С., он подал небольшой длинный предмет, завернутый в газету, с просьбой передать его Кузьме Сергеевичу. М. Ф. сверток не развернула, а когда К. С. вернулся домой и снял газету, то в нем оказалось изображение святого Козьмы на дереве, видимо, выпиленное из какой-то иконы. К. С. сказал, что такого ученика у него никогда не было и этого человека он не знает. Изображение он повесил на стену у себя в спальне и мне неоднократно говорил, что это его „Черный человек“.
В начале 1938 года еще ничто не предвещало угрожающего обострения туберкулеза, и только во второй половине года, после перенесенного гриппа, художник почувствовал слабость, все чаще ложился в кровать, но преодолевал это и всегда выходил к гостям. К концу года здоровье Кузьмы Сергеевича резко ухудшилось. Туберкулез делал свое страшное дело. К. С. как-то показывал мне рентгеновские снимки, на которых его легкие все были пробиты мелкими очагами. В последний раз при жизни художника мы были у Водкиных в день его рождения, ему исполнилось 60 лет. Несмотря на плохое самочувствие, он все же вышел к столу и даже выпил маленькую рюмку водки, настоянной на лимонных корочках. 10 ноября К. С. положили в больницу им. Свердлова, и домой он больше не вернулся. Последней его работой был портрет профессора Канторовича, который художник закончил за день до больницы. На последней выставке 1966 года этого портрета не было, был только эскиз к нему.
Стало пусто в уютной квартире на Кировском проспекте, словно душа покинула дом. Мы часто навещали М. Ф. и всегда были в курсе состояния больного. А состояние было очень серьезным. Ничего не помогало, несмотря на наилучшие условия и уход. Не желая беспокоить тяжелобольного, я долго не ходил в больницу и только 2 февраля 1939 года пошел навестить К. С. Он лежал в отдельной палате и встретил меня лежа в постели. Он мало изменился, но казался каким-то отсутствующим и равнодушным. Я немного посидел у него, рассказал о недавно вышедшей картине „Александр Невский“, он постепенно оживился и попросил поподробнее рассказать о ней и все не отпускал меня. Еще некоторое время я провел у постели больного, угасавшего художника. Он все жаловался, что кормят плохо, все какое-то горькое, невкусное, я понял, что это не каприз, а действие неотвратимой болезни. С тяжелым чувством покинул я больницу, но все же не думал, что конец так близок.
16 февраля 1939 года, идя на работу, в газете, расклеенной на улице, я увидел его портрет. В некрологе сообщалось, что заслуженный деятель искусств художник Кузьма Сергеевич Петров-Водкин 15 февраля скончался. Умирал он, по словам М. Ф., присутствовавшей при его последних минутах, очень тяжело, сильно задыхался. Как выяснилось, у него был общий туберкулез, поразивший все внутренние органы и совершенно не поддававшийся никаким медицинским мерам. Через три дня состоялись похороны. Гроб с телом покойного был установлен в конференц-зале Академии художеств на высоком постаменте, задрапированном красной материей. Над изголовьем на двух красных полотнищах были написаны даты рождения и смерти: 1878–1939, а между ними помещен автопортрет художника, где К. С. изобразил себя еще с бородкой, которую в последнее время не носил. У гроба все время менялся почетный караул из художников. Речи произносили скульптор Манизер, художник Дубов и многие другие. Я сверху видел, как гроб подняли на руки и понесли вниз по лестнице, в этот момент казалось, будто хозяин навсегда покидает свое жилище. Гроб установили на колесницу, запряженную шестью лошадьми, и Кузьма Сергеевич тронулся в свой последний путь по родному городу. Первая остановка была на улице Герцена у Ленинградского отделения Союза художников, которым с 1932 года руководил покойный, вторая — у Академического театра имени Пушкина, где К. С. оформлял спектакль „Безумный день, или Женитьба Фигаро“. Мне довелось быть на этом спектакле по его приглашению. Декорации поражали необычным сочетанием цветов и были настолько хороши, что бурей аплодисментов художник был неоднократно вызываем на сцену вместе с актерами, участниками спектакля. Возвращаясь к похоронам, хочу сказать, что погода в этот день была ужасная. Шел мокрый снег, и дорога до Волкова кладбища казалась бесконечной. Когда процессия прибыла на кладбище, стало темнеть, и гроб опускали в могилу при фонарях. Для последнего прощания открыли крышку гроба, и на такое знакомое и близкое лицо падали снежинки и, не тая, оставались на нем. Последние минуты прощания, крышка закрыта, и только гулкие удары комьев земли были последним приветом навсегда ушедшему от нас талантливому человеку.
Чтобы не оставлять Марию Федоровну одну, мы с женой почти ежедневно ее навещали. Как-то придя к ней, мы увидели на столике у окна стеклянный прямоугольный ящичек и в нем — голову, да, да, голову Кузьмы Сергеевича. Оказывается, это была посмертная маска, но несколько необычного вида — целая голова телесного цвета и даже со следами волос покойного. Впечатление было потрясающее. В дальнейшем М. Ф. сделала на этот стеклянный ящичек зеленые шелковые занавески, которые скрывали его внутренность. М. Ф. решила привести в порядок все художественное наследие К.С., составив подробную опись, и попросила ей помочь. И вот мы с ней начали эту большую работу. Приходилось обмерять каждую картину, описывать материал и устанавливать дату написания. Я по два-три раза в неделю после работы приезжал на Кировский проспект, и дело понемногу начало подвигаться. Кроме того, М. Ф. решила сделать перевод на русский язык всей переписки с К.С., которую он вел на французском языке, так как М. Ф. плохо владела русским языком. Воспитывалась она в Париже, где и познакомилась с К. С. По происхождению она была югославкой, но, если так можно выразиться, офранцузилась, говорила на русском очень плохо, а писала только на французском языке. Для того чтобы сделать эти переводы, была приглашена переводчица, в совершенстве владевшая французским языком. Одновременно с составлением описи я решил сфотографировать некоторые картины и интерьеры квартиры художника. Некоторые фотографии получились очень хорошо. Особенно удачными вышли спальня К.С., его письменный стол и мастерская. В процессе работы мне посчастливилось увидеть картины, которые не были широко известны. В качестве примера могу привести огромную картину „Богоматерь с Младенцем“. Когда мы развернули холст, свернутый в рулон, он с трудом поместился на полу большой комнаты. Картина эта была создана для изготовления настенной керамики по заказу травматологического института в Ленинграде. На керамику она была переведена в Англии и помещена на одной из стен института. После Октябрьской революции панно замазали белилами, но постепенно они смылись, вид был очень неприглядный, но в настоящее время, после реставрации, эту картину можно увидеть в прежнем виде.
