Помню, однажды мы готовили концерт-сюрприз для наших родителей в доме Голубятниковых. У них были большие сени с выходом на веранду. На веранде сидели зрители, наши родные, а сени были как бы сценой. Артистами были Елена Водкина, Вера и Севир Голубятниковы и я. Читали стихи, пели хором, я танцевала, и, конечно, были живые картины. Кузьма Сергеевич сидел в первом ряду. После концерта он подошел к маме и сказал: «Кума, надо Тату отдать в хореографическое училище, смотрите, как грациозна». Мои родители подумывали уже об этом, так что мнение Кузьмы Сергеевича только подкрепило их решение. Как-то, вскоре после нашего домашнего концерта, мама мне говорит: «Тата, пойди на веранду к Кузьме Сергеевичу, он хочет тебя немного порисовать». Мама надела на меня белое кружевное платьице, сунула в руки куклу, которую папа привез мне на день рождения, и я пошла.
Веранда, на которой мы устроились, была очень живописная, солнце глядело сквозь цветные стеклышки, вокруг — зелень, цветы. В одном углу — мольберт с натянутым холстом, за которым сидел Кузьма Сергеевич, а в другом — большой круглый стол, накрытый скатертью, и на нем огромный букет цветов, такой яркий и свежий, что невольно хотелось его нарисовать. Кстати, впоследствии он появился на холсте К. С. Пять или шесть раз, уже точно не помню, я приходила на веранду позировать. Сидеть без движения мне было очень трудно, и Кузьма Сергеевич это прекрасно понимал, разрешал немного шевелиться.
Так родился «Девочка с куклой, или Портрет Татули».
Спустя много лет, уже после войны, в Русском музее состоялась, одна из первых после большого перерыва, выставка картин К. С. Петрова-Водкина, в числе которых был и мой портрет. Мы пошли с отцом на выставку, и каково же было наше удивление, когда мы увидели подпись под ним: «Дочь рыбака».
Папа пошел к директору Русского музея и очень вежливо, чтобы никого не обидеть, указал на неточную подпись под портретом. Папа сказал: «Картина, под которой стоит подпись „Дочь рыбака“, — это портрет моей дочери, писался он в 1937 году в поселке Сиверская, называется „Девочка с куклой, или Портрет Татули“. Я же рыбаком никогда не был».
Апельсин, груша и вишневый кисель
Я родилась в семье среднего достатка. Бабушка — папина мама — когда-то была состоятельна, владела домом, в который меня и принесла мама, но к тому времени, когда я подросла и начала что-то понимать, бабушка жила в девятиметровой комнате, где и умерла в блокаду. Так что слово «домовладелка», как ее называли жильцы дома в те годы, к ней никак не подходило.
Папа много работал, и день его получки у нас с братом всегда был праздником: папа приходил домой с полным портфелем, где были очень вкусные сардельки и халва. И начинался, как говорится, «пир горой». Жили мы туго, мама не работала, и из ломбарда не вылезали. Это слово стало неотъемлемой частью моего детства, равно как и «торгсин» — это был какой-то фантастический магазин, который имел свои запахи: духов, шоколада, овощей и фруктов.
Поход в торгсин был для меня чем-то особенным. Запахи, вкусовые ощущения — это ведь тоже память. Порой какой-либо аромат сразу переносит нас в прошлое, туда, где был когда-то такой же, будь то духи, конфеты или апельсины, которые пахли в то время совсем особенно.
Посещение торгсина означало для меня, что обратно я понесу золотой ароматный апельсин, завернутый в тонкую специальную бумажку. Это было прекрасно, настолько прекрасно, что я помню это до сих пор. Поэтому, когда вижу женщин, несущих сетки, набитые апельсинами, удивляюсь: куда столько? Ведь когда их так много, это перестает быть событием и, тем самым, проходит бесследно для ребенка, потому что стоит целая сетка — ешь сколько хочешь!
И еще я до сих пор помню грушу, такую большую, желтую и очень сочную. Груша возникла при следующих обстоятельствах. По совету Кузьмы Сергеевича и по решению родителей меня отвели в хореографическое училище на вступительные экзамены. Помню, нас всех выстроили в большом зале перед комиссией, в которую входили Ваганова, Романова, Пушкин, Шавров, Пономарев, Костровицкая, Люком… дальше не помню, но комиссия была очень большая. Мы должны были похлопать в ладоши под музыку, затем под музыку ходить, бегать, делать небольшие движения руками. Все это происходило несколько дней, потом — медкомиссия, и наконец сказали, что списки принятых в училище будут вывешены на доске такого-то числа.
В назначенный день мы с мамой пошли на улицу Росси, я осталась у подъезда, а мама пошла к спискам. Я довольно спокойно ждала результата, не то чтобы мне не хотелось учиться в этом прославленном училище, а просто, наверное, я не понимала, что в этот момент решается моя судьба. Через некоторое время вышла сияющая мама и сообщила, что я принята в хореографическое училище, и, чтоб как-то отметить это событие, мама повела меня в Елисеевский магазин и купила мне самую большую грушу.
И наконец, не могу забыть еще одного ощущения — от вкусного вишневого киселя. Проучившись два года в училище, однажды я пришла на Кировский, 14 (самого Кузьмы Сергеевича уже не было в живых), среди гостей был художник Алексей Федорович Пахомов. Он попросил маму, чтобы я ему попозировала. А. Ф. Пахомов, известный художник, в основном рисовавший детей, пробовал себя тогда в скульптуре и хотел вылепить фигурку юной балерины. (Так она и называлась, когда вышла в свет.) Мама согласилась, и после занятий в училище я бежала в мастерскую Пахомова. Долго мы искали позу, которая говорила бы о балетной профессии, и наконец нашли. Девочка завязывает балетную туфельку. Я прибегала после школы, позировала, а в перерыве жена Алексея Федоровича Анна Васильевна кормила меня обедом, который завершался вкусным, удивительного цвета, вишневым киселем. Закончилось позирование, закончился вишневый кисель, но зато родилась на Ломоносовском заводе фигурка «Юная балерина». Сейчас смотрю на нее и вспоминаю те дни, А. Ф. Пахомова, скромного, довольно молчаливого и очень трудолюбивого. Его иллюстрациями украшены многие книги, а моя фигурка и по сей день находится в Русском музее. И один из первых экземпляров — у меня дома.
1937 год. Война, эвакуация, встреча
1937 год не обошел и нашу семью. Однажды ночью я проснулась от резкого звонка в дверь, взволнованная мама металась по комнате, пряча на груди ломбардные квитанции. В коридоре раздались тяжелые шаги, и в комнате появились какие-то незнакомые мужчины. Наша собака Джой разрывалась от лая, брат держал ее за ошейник. Папа быстро оделся и пошел куда-то среди ночи с этими мужчинами, брат с собакой побежал за ними.
На улице стоял фургон, папу посадили туда, и фургон тронулся. Джой вырвался из рук брата и с лаем кинулся за машиной. Его еле-еле вернули домой. Через несколько дней папу выпустили, и он вернулся. Я, маленькая, тогда не понимала, что это было и какие это были годы, — годы, в которые почти все наши знакомые были либо высланы, либо арестованы.
К великому сожалению, этот эпизод имел свое печальное продолжение. Папа пережил почти всю блокаду в Ленинграде, но в 1942 году его вызвали в милицию и предложили покинуть город. За что? За то, что в паспорте, в графе «национальность» стояло — немец. Так он оказался в ссылке. Папа, как и моя бабушка, был коренным петербуржцем, всю жизнь прожил на Таврической улице, работал честно, воспитывал двоих детей, меня и брата. А моим родителям в 24 часа предложили покинуть Ленинград. Я была эвакуирована с хореографическим училищем в самом начале войны, а то бы все это коснулось и меня.
