Я очень хорошо помню 22 июня 1941 года. Был яркий солнечный день, родители собирались прокатить меня на пароходе до Петродворца. Отец пошел за газетой на угол, а мы с мамой были почти готовы. Вдруг вошел папа, бледный, с трясущимися губами, и сказал, что объявлена война. Я смотрела на родителей, ничего не понимая, для меня, ребенка, слово «война» означало что-то страшное, но не очень понятное. Мама начала говорить о брате, который служил в армии, о бабушке, которая жила в Каунасе, я смотрела на нее и не могла понять тогда ее слез и отчаяния. Только через много лет я поняла ее волнение и слезы, ведь мы так больше и не увидели ни бабушку, мамину маму, — она погибла в оккупации, — ни брата, который в 1941 году погиб на фронте под Гомелем. Вечером собрались всей семьей. Взрослые что-то обсуждали, а я сидела на подоконнике, и каждый пролетающий самолет вызывал у меня страх, мурашки ползли, против моей воли, от затылка до пяток.
И вот уже 3 июля всех нас, учащихся хореографического училища, отправляют в эвакуацию. Солнечный день, провожающие родители; ни они, ни мы не могли предположить, что наша разлука продлится так долго. Даже вещей зимних нам с собой не дали. Ехали мы под Кострому, где нас расположили в Доме отдыха имени 15-летия ВЛКСМ. Но уже в октябре над Волгой появились какие-то страшные серые самолеты. Нас срочно собрали и отправили на пароходе, перекрашенном под цвет воды — в серый, дальше по Волге до реки Белой, затем по Каме, под город Пермь.
Наше путешествие длилось две недели. День за днем мимо проплывали города, небольшие стоянки, и снова темно-серый пароход шел дальше. На этом пароходе мы были пассажирами 3-го класса и спали по два человека на полке, это было особенно неудобно на верхнем месте. Кормили нас прилично, но так как посуды не было, то каждый получал еду в свою кружку, у кого какая была. На мою беду, мама дала мне маленькую кружечку для чистки зубов, не предполагая, что из этого получится. А получилось вот что. Каждый приходил к раздаче со своей кружкой за супом и вторым, но в мою-то кружечку помещалось от силы три столовые ложки супа и столько же второго, поэтому я, съев эти несколько ложек, подходила с кружечкой еще и еще. Моя кружка так примелькалась, что на меня стали сердиться, считая, что я слишком много раз подхожу за едой и злоупотребляю малым размером кружки. Все это было для меня мучением, в результате почти все 14 суток я была голодная и, когда мы прибыли на место, с радостью прибежала чуть ли не первая в столовую, где законно съела свою тарелку супа. Вероятно, моя подсознательная любовь к большим чашкам и кружкам происходит из тех детских впечатлений.
В 1943 году я вела дневник. Он хорошо рассказывает о нашей жизни в эвакуации, наших трудностях и надеждах.
Дневник. 1943 год
19 января. Сегодня случилась большая радость. Наши войска прорвали блокаду Ленинграда. Все так были рады, наконец вздохнет наш Ленинград. Когда же кончится война? Но куда я поеду? Ведь там ничего у меня нет. Голые стены и больше ничего. Еще хорошо, если будут стены, а может и этого не быть. И это ужасное одиночество, не с кем поделиться. Володюшка тоже был всегда один. Сейчас буду вязать, скорей бы закончить кофточку.
24 января. Вчера были с девочками в кино. «Антон Иванович сердится», чудная картина. Как мы бежали с Валькой, чтобы накрыть ужин поскорей. Все-таки успели. Мысль о маме меня не покидает. Она не пишет, неужели два слова, только два слова трудно написать. Но я успокаиваюсь тем, что плохо ходит почта. Сейчас написала всем письма, а то даже неудобно, всех забыла.
27 января. Позавчера получила письмо от мамули. Чувствовало мое сердце, что-то есть такое. Как хорошо, что все обошлось благополучно. А ведь девчонки всё знали и мне ничего не говорили. Сегодня прочитала чудную книгу «Корень зла», она произвела на меня большое впечатление. Хочу пойти сегодня в кино, интересно, что идет. Вот уже второй день как я ношу новую кофточку, не думала, что довяжу ее. Завтра пойду обязательно второй раз смотреть «Антон Иванович сердится»… Какая странная дружба у некоторых наших девочек, ну хотя бы у Вали Г. с Риммой. Терпеть не могу такой дружбы: «Котинька, Кисанька!» Если дружить, так дружить как следует. Как мы хорошо дружили с Наташей Карачан. У нас с ней подходили характеры, она тоже была жизнерадостная. Конечно, бывали и ссоры, ведь без ссор не дружба. И с Ирой П. дружили хорошо, но уже не так, она уж очень флегматичная, не по моему характеру. Но сейчас с кем угодно буду дружить, только не быть одной, это ужасно, все переживать одной и не с кем поделиться. Как сейчас помню, когда Ляля М. пришла первый раз к нам в класс, нам с Ирой так она не понравилась, а теперь они с Лялей друзья закадычные, а я осталась при своем мнении.
30 января. Вот сегодня Тосино рождение. Никому нечего дарить, все выдохлись. Неужели сегодня последний день будут давать масло и сахар? Я только хотела копить, но все равно, если и будут давать, не буду масло есть, я буду мамочке копить. Сегодня так много уроков. Вчера вот было чудно, вместо шести уроков было только два. Вчера получила письмо от мамули, как я рада, что мамочка поправляется. Но вот радость, Ленка вышла замуж, это так неожиданно. Ленка, с которой мы так бузили, бегали по кино. Я не могу представить, что у нее есть муж, которому она отдала всю свою жизнь и которого она любит. Какие свиньи родственники, ну я так и знала. От них можно было ожидать этого. Неужели они не принесут пайка мамуле.
31 января. Сегодня опять радость. Наши войска разгромили фашистов под Сталинградом. Наш класс собрал 700 руб. на оборону. Жду письма от мамули, что-то от нее давно нет писем. Ну, теперь, я думаю, слава богу, все благополучно. Сегодня ужасный мороз, в школу не идем, потому что в классе ужасный холод. Писать совершенно нечего, дни так однообразно текут, так быстро. Мечтаю, чтобы скорей было лето, может быть, меня отпустят к мамочке, и тогда заживем мы с ней. Может быть, меня отпустят дней на десять, и все-таки эти дни принесут столько радости мне и мамуле. Представляю, как я увижу родную Полазну, как я неожиданно прикачу, как снег на голову. Тогда можно будет с костюмом что-нибудь сделать, а то носить нечего. Боже мой, я готова пройти тридцать километров, лишь бы добраться до родной Полазны.
2 февраля. Боже мой, как мне тяжело. Сейчас перечитывала Ирины письма, и мне так стало грустно. Было так много подруг, а сейчас ни одной. Все-таки решусь, напишу Ире. Я не прошу, чтобы она бросила дружить с Лялей, нет, но хотя бы приняли меня в свою среду, чтоб я могла бы поделиться с кем-нибудь. Мне так тяжело, что даже не могу писать.
6 февраля. Начала было дружить с Кирой, но не знаю, что будет дальше. Позавчера ходили в кино на «Иудушку Головлева», кино хорошее, но уж очень нахальное. Пришли домой, а нас Вера Г. вызывает, ну и было дело! Она сказала, что не будет с нами разговаривать, со мной, Кирой и Зиной, до тех пор, пока мы не сделаем что-нибудь такое, что бы стоило ее внимания. Ну, вообще ерунда. Все обошлось. Сегодня, наверное, опять пойдем в кино на «Заключенные». Говорят, такое же похабное. Сегодня опять мороз, но солнышко очень греет, как весной.
9 февраля. Ну и вечерок! Боже мой, как мне тяжело. Неужели меня заподозрили? В чем? В чтении какого-то дневника. Очень он мне нужен. Мамочка, милая, ты и не чувствуешь, как мне сейчас тяжело. Так мне неприятно, так неприятно. Вот сдружились с Ирой и Лялей; конечно, с Лялей, как всегда, дружить не могу, каким-то странным холодом веет от нее. Я не могу с ней общаться, а с Ирой мы, как всегда, сдружились сразу.
