– Что? Что случилось?! – только и успела вскрикнуть девушка, но еще раньше, чем дождалась ответа, поняла «что».
Оттолкнула пристава, попутно замершего французского хирурга, какого-то раненого, ковылявшего к выходу, но теперь просевшего в коленях, втянув голову в плечи…
Похоже, что и сам сэр Мак-Уолтер был чрезвычайно удивлен тем, что в револьвере «Нэви» оказался патрон. Рот его был открыт, будто он и в самом деле успел вскрикнуть: «Why?!», прежде чем голову его отбросило на край подушки. И все же вряд ли из одного только любопытства он дотянулся до кольта, висевшего в кобуре на спинке стула товарища по несчастью – французского кавалериста, с которым, впрочем, они и товарищами стать не успели, пребывая попеременно в забытьи.
Шестигранное дуло кольта по-прежнему угрюмо смотрело в развороченный висок Рональда. Мэри только увидела розоватую кость, торчавшую рваной закраиной из багровой кашицы, и моментально забыла, как вообще выглядит ее жених. Забыла надолго, а может, и навсегда… потому, что, сколько она потом ни призывала в памяти баронета – виделся он ей неживым. Нет, не мертвецом с простреленной головой, а будто насильственно нарисованным воображением из черт, сообщенных ей кем-то со стороны, по разговорам знавших того, другого, живого Рона.
У этого же, лежавшего в глубине простыней, как в разметанном саване, она только и отметила, что судорожную хватку пальцев, которыми он стискивал на груди обрывки кожаного ремешка. Тогда она не придала этому значения, тогда как мистер Бамбл осведомился первым делом:
– Это, случаем, не медальон так хранился у бедного баронета?
Мэри посмотрела на него с беспомощной и неуместной улыбкой глухонемого.
– В мешочке или футляре? – попытался уточнить судебный пристав, но понял, что ничего не добьется от девушки, оглушенной горем.
– Кто его нашел? – поймал он за локоть суетливого капрала, уже запахивавшего края простыни на неподвижном теле лейтенанта Мак-Уолтера.
– Да его и не отнимал никто, – невпопад принялся оправдываться французский санитар, закономерно не поняв вопроса. – Мосье Бижу все-таки бригадир, он потребовал, чтобы пистолет оставили при нем, хоть это у нас и не принято, были уже случаи, а как поспоришь, если бригадир все-таки? Ждали, пока впадет в забытье…
Не дождавшись окончания его темпераментных изъяснений, Альберт в отчаянии махнул рукой.
– Какой-то русский офицер его нашел, – неожиданно ответил на его вопрос хирург, уже занятый другим, более перспективным, пациентом. – Надо же, даже ухом не повел… – заглядывал он в зрачок бригадира Бижу, запуская в черный агат глаза блик керосиновой лампы. – Но реакция есть…
– Русский офицер? – почти потребовал офицер Бамбл продолжения.
– По крайней мере, так рассказала наша вивандье… – пожал плечами оператор.
«Русские офицеры… – сегодня сыщик уже слышал о них от пройдохи Фэнтона. – Конечно, вероятность, чтобы они что-то знали о лейтенанте Мак-Уолтере вообще, не говоря уж о сокровищах у него за пазухой, ничтожна, но… Других русских офицеров судьба не предлагает, так что воротить носом не приходится».
Главная квартира французских войск
Стол был накрыт вполне изысканно, да и прислуживали не денщики по русскому обыкновению, а явно привезенные из Европ ливрейные официанты.
Но, мельком глянув в угол столовой, Илья невольно улыбнулся в соломенные усы: там, в ящике, отливали оловом вскрытые банки консервов, желтели багажные корзинки на керамических бутылях вин, виднелись торговые и правительственные гербы фаянсовых банок со специями и marmalade dundee. Изобилие было сплошь привозным.
– Знаете, господа, от кого в последний раз парижское общество слышало о свободах и конституции в России? – сделал многозначительную паузу полковник морской пехоты де Сале, бросив в руки лакея свой черный кабан. И продолжил, только дождавшись внимательно вытянувшегося лица последнего из тех, кого занимало больше содержимое корзины, присланной главнокомандующим…
Главная квартира была не так уж далеко, так что в дощатый барак, отличавшийся от прочих подобных сооружений разве что порыжелой побелкой да грубым фронтоном с надписью: Sauf le personnel!
[105], корзину пеше доставил вестовой.
– От русского императора Александра! – поднял фужер богемского стекла граф де Сале.
– То-то он и вернулся из Европы с аракчеевским арапником, – ответно поднял свой бокал Пустынников.
Уяснив любовь французов к эффектам, Илья не упускал случая подыграть, но выходило все как-то… снисходительно, что ли? Или так, что собеседник невольно хмурился, вот как полковник де Сале сейчас, сжав длинный рот и мучительно соображая, кто был таков Аракчеев, «хотя из арапника уже следует…»
– Будьте последовательны, господа, – живо обернулся журналист парижской «La Presse», вынув из нервических губ фарфоровый мундштук трубки. – Что толку поучать наших русских друзей сословному равенству, если не далее как сегодня я наблюдал в Камыше, как нещадно порют кошками свободного гражданина Франции его сограждане?
– Должно быть, еще более свободные, – не преминул вставить щуплый старичок-артиллерист со старомодным коком седых волос над морщинистым лбом – граф Петильон, майор и, судя по «консульскому»
[106] еще ордену Легиона, участник революционных войн. Оттуда, должно быть, и запоздалые либеральные веяния.
– Но это армия? – юный су-лейтенант Бертен так возмущенно пожал плечами, что не только встрепенулась золотая бахрома эполета и каштановые кудри на лопатках, но и понятно стало: роль «армейской косточки» удается ему еще не очень. – В армии суровость оправдана, не так ли? – хотел было Бертен хлопнуть по плечу поручика Соколовского, но в последнее мгновение только осторожно коснулся кончиками пальцев.
Слишком уж отсутствующим оказался вдруг взгляд Соколовского, поднятый на него, несмотря на выражение предельного внимания.
– Вон, ваш недавно скончавшийся Император, говорят, и офицеров пороть не брезговал, – попытался еще как-то привлечь внимание поручика молодой Бертен, но его, должно быть, не поняли, потому что ответ Соколовского был просто нелеп:
– Ну а отчего ж нас и не пороть, коли заслуживаем?
NOTA BENE
Царь – герой Великой Отечественной…
Надо признать, что скорбела о покойном императоре Россия совсем немного.
И причины на то имелись, если подумать – дворянскую империю, рассохшуюся от старинного екатерининского наследия до беспомощности, совершенно переставшую справляться со своим государственным назначением, стал приводить в чувство человек, о котором Пушкин сказал: «В нем много унтера и немного Петра Великого». За это поэт был обласкан самой снисходительной личной цензурой героя эпиграммы, но в этой фразе – все правда.
