Когда я повзрослела, жизнь наладилась. Я начала сама шить одежду. Я дурачилась с вещами, некоторые из которых и так были подержанные: отрывала рукава от одной кофточки и приделывала к другой. Увидев один такой гибрид, моя, наверное, первая настоящая подруга Мелани прокомментировала: «Отстой».
Но дольше всего я не расставалась с платьем, которое досталось мне от дочери одной из маминых подруг. Я даже сейчас отлично его представляю: розовое хлопковое платье с широкой юбкой, которая шикарно развевалась. Позже папа взял меня к Тюдору Сквэру, одному из своих клиентов в швейной промышленности. И я помню, как получила два ярких очень классных твидовых прикида в клеточку, которые носила довольно долго.
К своим четырнадцати я уже красила волосы. Хотела быть платиновой блондинкой. И на экране нашего черно-белого телевизора, и в кинотеатре, где показывали фильмы в цвете, такой оттенок выглядел как-то особенно ярко и эффектно. В мое время Мэрилин Монро была самой известной платиновой блондинкой на экране: такая харизматичная, с мощнейшей аурой. Я проецировала ее образ на себя, хотя и не могу объяснить это точнее. Чем старше я становилась, тем сильнее выделялась внешне в семье и тем больше меня тянуло к людям, с которыми, как мне казалось, меня связывают некие значимые узы. В случае с Мэрилин я чувствовала уязвимость и особый тип женственности, который, по моим ощущениям, был у нас общим. Мэрилин поражала меня как человек, который сильно нуждался в любви. Это было задолго до того, как я узнала, что она выросла в приемной семье.
Моя мама красила волосы, так что у нас в ванной была перекись. В первый раз я не угадала с пропорциями и в итоге ходила ярко-рыжей. С тех пор я сменила по меньшей мере цветов десять. И с макияжем я экспериментировала. Например, прошла через этап обожания мушек: иногда я приходила в школу с лицом, напоминавшим картинку в детских журналах из серии «соедини точки». Со временем я набила руку, но эксперименты мне по-прежнему нравились.
В четырнадцать я была мажореткой
[8]: носила сапожки на шнуровке, кивер и юбку, которая мало что прикрывала, маршировала и жонглировала жезлом. Художественная ходьба давалась мне куда лучше, чем жонглирование. Я вечно роняла жезл, и, естественно, приходилось нагибаться и подбирать его, что добавляло в программу выступления нечто незапланированное.
Я также присоединилась к женскому клубу – так было принято и дело того стоило. Эти школьные клубы и общества были весьма занятными – уверена, социологи или антропологи нашли бы там прелюбопытнейший материал. Каждая группа имела выраженную индивидуальность, а дух соперничества зашкаливал. Но и плюсов было множество. Если ты школьница в поиске идентичности, в клубе ты можешь почувствовать себя «своей». Девочки разного возраста, от выпускниц до недавно перешедших в среднюю школу, называли друг друга сестрами, и внутри сообщества царила атмосфера товарищества и дружбы. Новеньким только нужно было пережить испытания в ночь посвящения, которую устраивали «сестры».
Через некоторое время я оттуда ушла. Не помню в точности, как все случилось, но некоторые мои друзья не понравились «сестрам». Они начали говорить мне, с кем я могу общаться, а с кем – нет. Меня это оскорбило.
Для учителей я не была головной болью, но иногда меня оставляли после уроков – ничего криминального, обычные прогулы. Я просто уходила в местное кафе выпить рутбира
[9] и не возвращалась. Хуже всего в этих наказаниях было то, что приходилось сидеть в школе и писать одно и то же бессмысленное предложение снова и снова, тысячи раз. Я заметила, что одна девочка, К., вверху каждой страницы писала «ИМИ». Когда я спросила ее, зачем она это делает, она слегка удивилась моему невежеству, но доступно объяснила, что сокращение расшифровывается как «Иисус, Мария и Иосиф».
К. исключили из католической школы. Когда меня наказывали, лучше всего было сидеть рядом с ней. Крупная, задиристая, с вечной жвачкой – это была ирландка со светло-рыжими волосами и обычными для всех подростков прыщами. За драки ее вечно оставляли после уроков. Заслуженно или нет, но ее называли местной шлюхой. В маленьких городах, таких как наш, было очень легко попасть в жестокие тиски общественного мнения. Быть заклейменной позором. Тем не менее мы с К. подружились. Меня всегда интересовали такие прямолинейные личности. Завораживала исходящая от них сила. Я тоже хотела стать опасной и по-прежнему стремилась себя защитить. Но я опасной не была – пока.
У меня была и другая подруга, чья мама работала медсестрой. Как-то раз она сказала, что собирается на каникулы во Флориду. «Ух ты, везучая!» – отреагировала я. Как же мне хотелось выбраться из этого городка! Идея отправиться во Флориду отдыхать представлялась очень экзотичной – тем более что я родилась во Флориде и с тех пор никогда там не была. На самом же деле она поехала в Пуэрто-Рико, чтобы сделать аборт. Когда она вернулась, я посмотрела на нее и выдала: «Надо же, ты совсем не загорела». Она только взглянула на меня. Я-то и не знала, что она залетела. Никто мне ничего не говорил.
У меня было множество мальчиков, но обычно я встречалась только с одним за раз, потому что так принято в таких маленьких, чопорных городках, где репутация создается и теряется за секунды. Я месяц-два встречалась с одним мальчиком, а потом находила другого. Секс я обожала. Думаю, у меня его было даже слишком много, но проблемы в этом я не видела, считая это абсолютно естественным. Однако в то время в моем городе сексуальная энергия подавлялась или, по крайней мере, скрывалась. Предполагалось, что девочка встречается с мальчиком, он делает ей предложение, она хранит девственность, потом выходит замуж и рожает детей. Мысль о том, чтобы попасть в кабалу подобной традиционной провинциальной жизни, внушала мне ужас.
Иногда по ночам я с какой-нибудь подружкой ездила в местечко Тотова, неподалеку от Патерсона, где жили бабушка с дедушкой. В те времена за Тотовой закрепилась дурная слава, главная улица и вовсе была известна как панель. Это был проспект, по которому шаталось множество ребят. Девочки демонстрировали свои самые откровенные и вульгарные наряды, а парни фланировали по улице в поисках подружек. Я выбирала себе понравившегося мальчика и гуляла с ним. Там еще устраивали зажигательные танцы. В моем городе были только белые ребята, а на этих сборищах толпа оказывалась смешанной. Музыку там играли просто невероятную – жаркую, негритянскую, и все отрывались по полной.
В какой-то момент я приохотилась ездить в Нью-Йорк – в то время билет стоил меньше доллара. Больше всего мне нравилось гулять по Гринвич-Виллидж, кварталу на западе Манхэттена. Я приходила часов в десять утра, когда цыгане и битники еще спали и все было закрыто. Просто бродила там, в поисках всего и сразу, а не чего-то конкретного, впитывая и запечатлевая в памяти все вокруг. Искусство, музыку, театр, поэзию – и ощущение, что все пути открыты, нужно только выбрать тот, который ближе всего. Я отчаянно хотела жить в Нью-Йорке и войти в мир искусства. Дождаться не могла, когда окончу школу.
