Рядом с ней я увидел мужчину. Судя по выражению лица, муж. Высокий, массивный, стриженный под машинку блондин. Он явно был встревожен и нервно расхаживал по палате. На руках он держал новорожденного. Когда я вошел, мужчина присел на корточки, устроил малыша в автомобильном кресле, поднялся и протянул мне руку.
– Я Джон, – говорил он так быстро, что я с трудом его понимал. – Это моя жена, Джослин. С ней что-то случилось, я чувствую…
– Давайте все по порядку, – сказал я.
Времени на формальности не было. Достаточно было одного взгляда на Джослин, чтобы понять – дело серьезное.
Джон заговорил быстро, слова сливались, но остановиться он не мог.
– Неделю назад все было в порядке. Беременность протекала нормально. Ну почти нормально. В последнем триместре у нее развился диабет, но доктор сказал, это пройдет. Сахар в крови все время был повышенный. Сильно повышенный. В конце мы проверяли сахар почти каждый час…
Он продолжал говорить. В палату вошел наш мед-брат, Ной. Я видел, как он перевел взгляд с лица Джослин на монитор, потом посмотрел на меня. Я легонько кивнул, и он вышел. Вернулся он через минуту – с несколькими мешками физраствора и двумя большими стойками для капельниц. Он подкатил их к кровати Джослин и стал искать место для ввода катетера.
– Что случилось на этой неделе? – перебил я Джона.
Джон сидел рядом с Джослин, напротив Ноя. Он вскочил, потом сел обратно. Он не мог найти себе места.
– Она родила, – он поднялся и схватился за поручни. – У нас родился ребенок.
– Кесарево?
Джон кивнул.
– Сколько дней назад?
– Три.
– Когда ей стало плохо?
– Вчера у нее весь день кружилась голова, а вечером появилась слабость. Она сказала, что у нее болит живот. Но кровотечения не было, и мы решили, что все обойдется.
Я кивнул и сел рядом с Джослин.
– Я доктор Грин. Врач приемного покоя.
Джослин с трудом открыла глаза, кивнула и снова закрыла.
Я обнажил ее живот. Шов был чистым и выглядел совершенно нормально. Я надел перчатки и стал ощупывать живот. Кожа была холодной на ощупь, а живот оказался напряженным. Я нажал совсем слабо, но она застонала от боли.
– Кто ваш доктор, Джослин?
Веки ее снова затрепетали, и на меня взглянули знакомые голубые глаза.
– Доктор Карновски.
Я поднялся.
– Что с ней? – спросил Джон.
– Внутреннее кровотечение.
Джон схватился за голову и застонал:
– Господи боже, я знал, я знал!
Я извинился и вышел позвонить доктору Карновски. Он фантастический врач, отличный хирург. Но даже у лучших случаются ошибки.
Неудачный шов, неловкое движение скальпеля, нити салфеток… Случиться может все.
Через двадцать минут Джослин уже везли в операционную. Джон с малышом следовали за ними. Я смотрел, как они уходят, и гадал, не станет ли эта моя встреча с Джослин последней. Возможно… Может быть, это конец ее жизни…
* * *
Ко мне подбежала дежурная сестра.
– У нас тяжелые ожоги, вторая палата!
Я вошел. В палате стояла Джослин, ей было сорок четыре года. Лицо ее было смертельно бледным – но не от потери крови, как в прошлый раз, а от страха. Пациентом оказалась не она. Она обнимала шестнадцатилетнего парня, похожего на ее мужа, Джона.
На каталке лежал Джон. Я с трудом его узнал. Он был покрыт черной сажей. Комнату заполнял запах горелой плоти. Медик скорой помощи сжимал дыхательный мешок. В горло была введена эндотрахеальная трубка, к обеим рукам подсоединены капельницы.
– Пожар на поле.
Медик и сам был покрыт сажей и трухой. Руки у него были почти такими же черными, как у Джона. По лицу его, оставляя грязные разводы, стекал пот. Голос срывался. Что бы он ни увидел на месте происшествия, он не забудет об этом никогда. Я подумал, что потом нужно осмотреть и его тоже.
– Похоже, искра возникла от комбайна. Все загорелось, прежде чем кто-то успел хоть что-то сделать, – медик покачал головой. – Джон оказался с подветренной стороны: вместе с другим фермером чинил грузовик, – медик вытер лоб, размазав грязь. – Сегодня сильный ветер – миль пятьдесят в час. Другой парень вообще не выбрался. Умер от ожогов еще до нашего прибытия.
– Что с Джоном? – спросил я.
– О, простите, – медик сосредоточился. – Джон, сорок семь лет, найден на месте происшествия без сознания, сатурация крови шестьдесят, ожоги третьей степени не менее пятидесяти процентов тела. Пульс восемьдесят. Литр жидкости, десять морфина, пять верседа. Вливаем второй литр. Дыхание через мешок.
Я кивнул и стал прослушивать Джона. В груди раздавались хрипы, словно пшеница горела под сильным ветром.
– Им было не помочь, – снова заговорил медик. – Ребята сказали, что никто не смог бы прорваться через линию огня, чтобы спасти их.
Прослушивая Джона, я посмотрел на Джослин.
Голубые глаза встретились с моими. Она все поняла, отпрянула назад, словно от удара, и в этот момент появился больничный священник. Он представился, взял ее за руку. За другую ее взял сын. Неожиданно мальчик стал очень взрослым – я увидел перед собой лицо мужчины.
– Мы будем ждать в семейной комнате, – сказал мне священник.
Я кивнул.
Джослин вышла из палаты. Мужчины поддерживали ее под руки.
Я повернулся к Джону. Я не мог ничего сделать – только обезболить. Слишком велика была площадь ожогов третьей степени. Я знал, что он не выживет, что бы мы ни предприняли. Все продлится недолго. Но я все же вызвал вертолет и связался с ожоговым центром штата, расположенным в трехстах милях. Я должен был попытаться. Врач центра молча выслушал меня.
– Сообщите, если вертолет не прибудет, – вот и все, что он мне сказал. Он тоже все знал.
– Буду держать в курсе.
Я повесил трубку, ввел Джону обезболивающее, поставил еще одну капельницу. Я изо всех сил старался сохранить его жизнь. И пошел к Джослин.
– Я доктор Грин, – представился я, садясь рядом с ней. – Врач приемного покоя.
Она кивнула, вцепившись в руку сына.
– Насколько все плохо? – спросила она, уже зная ответ.
– Очень плохо.
Мы молчали. Сын заплакал. Джослин выпрямилась.
– Мы можем его увидеть?
– Конечно, – я замолчал, сделал глубокий вдох и сказал, стараясь, чтобы мой голос не дрогнул: – Пора проститься.
Джослин вздрогнула, но кивнула. Она поднялась. Сын не выдержал: рухнул на пол, содрогаясь от рыданий.
