Черчилль был не в состоянии остановить перемены, но в его силах было оставить для потомков образ канувшей в Лету эпохи. И не просто оставить, но и перекинуть мостик из прошлого в настоящее. Именно так он и поступил в автобиографии, воскресив ушедшее время. Именно этот прием он использует и в «Современниках», с той лишь разницей, что если в мемуарах атмосфера прошлого воссоздана на примере его собственной персоны, то в сборнике читатели получили возможность наблюдать довоенный мир, не привязанный к отдельной личности. Это уже не субъективная реальность, созданная воспоминаниями одного человека, а объективный фон, на котором проходят жизни многих выдающихся людей.
С особым удовольствием автор обращается к Викторианской эпохе. Для Британии это были «долгие годы мира, процветания и прогресса», правление королевы Виктории можно было сравнить с «правлением Антонинов в Древнем Риме». Это были годы финансовой стабильности, научно-технического прогресса, позволившего вывести производительность труда на новый уровень. «Государственные деятели, писатели, философы, ученые, поэты — все шли вперед, окрыленные надеждой и в твердой уверенности, что им уже хорошо, но будет еще лучше». Это было время, когда строились железные дороги, связывающие удаленные уголки острова в единый организм, «когда задачи вдохновляли, а риски были невелики», когда «мир избавился от варварства, суеверия, аристократической тирании и династических войн», когда людей переполняло «чувство безопасности и гордости за все более широкие перспективы прогресса», когда «каждый шаг вперед давал быстрый результат»
[1706].
Меньше всего людей Викторианской эпохи волновало, что придет на смену правлению аристократов, насколько нестабильной окажется финансовая система в новых условиях, к каким трагедиям способно привести все ускоряющееся движение научно-технических достижений, насколько велики риски, насколько окончательно Европу покинуло «варварство и суеверия», насколько ужаснее станут войны народов, сменившие войны королей, как широки окажутся перспективы прогресса и что на самом деле стоит за быстрыми результатами каждого шага вперед? Ставя эти вопросы, Черчилль акцентирует внимание на контрасте между современной «ересью тоталитаризма» и близкой ему эпохой позднего викторианства с ее «упорством отстаивать необходимость обладания независимым суждением во всех областях жизни и по отношению к любому мнению и институту»
[1707].
Оглядываясь на тот пекус массовости, в котором оказался человек, начавший свой жизненный путь в цветущем саду индивидуальности, Черчилль предстает апологетом консерватизма. В очерке про Рузвельта в присущем ему мелодраматическом стиле он рассказывает, к чему может привести замена ручного труда на автоматизированное производство. «Возможность приятного досуга, который машины должны были бы обеспечить людям, вылилась в безотрадное зрелище, когда десятки миллионов способных и желающих трудиться людей толпятся у ворот закрытых предприятий и живут на благотворительные подачки и пособия по безработице»
[1708]. Означает ли это, что Черчилль выступал против дальнейшего развития промышленного производства? Нет. Просто, как верно заметил М. Вайдхорн, чем дольше британский политик жил в XX столетии, тем больше он становился викторианцем
[1709].
Черчилль не ограничивается одним лишь сожалением об ушедшей эпохе. Он возвращается к анализу причин, которые привели к чудовищной метаморфозе. Война, научно-технический прогресс — все это он уже рассматривал. Теперь он выделяет еще одну причину перемен. Если соблюдать точность, эта причина попадала в его поле зрение и ранее, но в сборнике он выводит ее на передний план, считая, что хотя война и прогресс привели к расшатыванию осевых конструкций мироздания, одного их влияния было недостаточно для столь крутого обезличивания человеческих поступков, желаний и стремлений. Решающую роль сыграло развитие и распространение демократии, под которой Черчилль понимает не столько совершенствование коллективного метода принятия решений, сколько расширение избирательной базы. «Избирательное право расширялось, и из жизни британского парламента и из общественной жизни постепенно начали исчезать элементы красоты и величия», — негодует он в очерке, посвященном Розбери
[1710].
Одновременно с портретом эпохи в сборнике «Великие современники» Черчилль рисует портреты тех незаурядных личностей, которые составляли основу викторианства. Конечно, по большей части он говорит о государственных деятелях — «великих людях посреди мелких событий». В отличие от того же Черчилля, если иметь в виду его деятельность и помыслы второй половины 1930-х годов, им «не приходилось размышлять над тем, как избежать общенациональной катастрофы». Это были политики, «мировоззрение которых никогда не подвергалось потрясениям», «их размеренной, благостной и безмятежной жизни еще не угрожали стальные челюсти мировой революции, смертельные поражения, угрозы потерь независимости, хаотического вырождения нации и национального банкротства»
[1711].
Счастливы те, кто живет в своем времени. Но мир стал меняться слишком быстро, чтобы успевать за ним. Черчилль наблюдал многих современников, которые сделали себе славу и имя в Викторианскую эпоху, чтобы либо тихо отползти в сторону, либо так и не осознав, что произошло с ними и с миром, оказаться сметенными ревущей лавиной новых событий. Что происходит с таким людьми, Черчилль убедительно показал на примере Джона Морли.
Политическая карьера Морли началась относительно поздно. И хотя он баллотировался в парламент в возрасте тридцати лет, депутатом палаты общин ему будет суждено стать только в сорок четыре года. Но дальнейший его взлет был стремителен. Морли стал видным деятелем Либеральной партии и правительства Гладстона. Наибольшего успеха он достиг в ирландском ведомстве, а также в Министерстве по делам Индии. В 1910 году Асквит назначил его лордом-президентом Совета, и этот пост он занимал до начала Армагеддона. Морли дожил до момента, когда близкий и понятный ему «прекрасный мир зашатался», «надежды рухнули», «богатство оказалось растраченным», а «народы поднялись друг на друга в самой большой, самой разрушительной и почти самой дикой из человеческих схваток». «Он дожил до момента, когда рухнуло почти все, над чем он трудился и во что верил», — констатировал Черчилль
[1712].
Когда разразилась Первая мировая война, Морли исполнилось семьдесят пять лет. Это был человек с огромным опытом, но опытом, мало подходившим для новых реалий. Черчилль в тот момент занимал пост военно-морского министра. Он лично наблюдал, как устаревали взгляды этого видного государственного деятеля, и понимал, насколько тяжелым для Морли было осознание происходящего. «Понять новый масштаб насилия в современном мире» было выше его сил. «Именно благодаря моей тесной близости и дружбе с ним я могу свидетельствовать, какое ужасное влияние мировая война оказала на это воплощение Викторианской эпохи и гладстоновских традиций, — вспоминает Черчилль. — Я обнаружил, что он жил в мире, который стоял далеко в стороне от жестокой реальности»
[1713].
