В конце сентября лондонские газеты вышли с новым предостережением Черчилля: «Расчленение Чехословакии под нажимом Англии и Франции равносильно полной капитуляции западных демократий перед нацистской угрозой применения силы. Речь идет об угрозе не только Чехословакии, но и свободе и демократии всех стран. Мнение, будто можно обеспечить безопасность, бросив малое государство на съедение волкам, — роковое заблуждение»
[2211]. Но ни на Даунинг-стрит, ни в Елисейском дворце на эти заявления не обратили внимание. Оно и понятно. На тот момент, как выразился Черчилль, «английский и французский кабинеты были похожи на две стиснутые перезрелые дыни, в то время как больше всего был нужен блеск стали»
[2212].
Пока руководители английского и французского правительства направились 29 сентября в Мюнхен, формально на переговоры, реально на придание легитимности захватнической политике нацистской Германии, Черчилль и ряд близких ему людей собрались на обед в отеле Savoy. Эта встреча, как и весь этот период, начиная с аншлюса Австрии, была одной из самых тяжелых в жизни Черчилля (по крайней мере, на тот момент). Обсуждения внешнеполитических событий стали основной темой неформального заседания. Во время горячих обсуждений было решено направить Чемберлену телеграмму с выражением протеста нарушения территориальной целостности Чехословакии. В том случае, если премьер-министр проигнорирует этот демарш, по возвращении в Лондон ему придется объясняться перед враждебно настроенной палатой общин. И еще не известно, кто из этой схватки выйдет победителем.
Черновой набросок телеграммы был составлен. Но ряд присутствующих на встрече политиков (например, Иден и Эттли) отказались ставить подписи под этим документом. Так они и сидели в мрачном расположении духа, понимая, что бессильны что-либо изменить или исправить. «Казалось, даже Уинстон потерял свой боевой задор, — признавался Гарольд Николсон. — Гитлер получает все что пожелает»
[2213]. В итоге телеграмму решили не отправлять. Встреча подошла к концу. Политики стали потихоньку расходиться. «Уинстон продолжал сидеть в своем кресле неподвижно, словно высеченный из камня, — вспоминала Вайолет Бонэм Картер. — Слезы наполнили его глаза. Я чувствовала, как закалялась его душа». «Из чего сделаны эти люди? — неожиданно произнес он. — Недалек день, когда уже не нужны будут подписи, расплачиваться придется жизнями, жизнями миллионов людей. Сможем ли мы выжить? А заслужили ли мы выживание, проявляя повсюду трусость!»
[2214].
Вечер и ночь с 29 по 30 сентября Черчилль провел в отеле Savoy. Он был не один. На это время было назначено заседание «Другого клуба». Находясь в дурном настроении, он обрушился с нападками на двух присутствующих членов правительства: первого лорда Адмиралтейства Даффа Купера и министра по делам Шотландии Вальтера Эллиота: «Как могут столь уважаемые мужчины с огромным опытом и прекрасным послужным списком в Великой войне столь трусливо мириться с существующей политикой? Это омерзительно, подло, недостойно человека и к тому же самоубийственно. Принесение в жертву чести всегда приводит к принесению в жертву жизней»
[2215].
Когда результаты встречи в Мюнхене будут преданы огласке, Дафф Купер подаст в отставку, выразив тем самым свое несогласие с политикой правительства. И Черчилль эту отставку отметит, сказав, что «своим поступком Дафф Купер доказал глубокую убежденность в собственной правоте и готовность упорно отстаивать принципы вопреки давлению общественного мнения»
[2216].
Тем временем утро начало сменять ночь. Колин Кут побежал на улицу купить первые газеты. Когда он вернулся, Дафф Купер выхватил у него передовицу и начал со «злобой и презрением» зачитывать условия Мюнхенского соглашения. После того как он закончил читать, Черчилль медленно встал и молча покинул место собрания. Вечером с Клементиной и сыном экс-премьера Солсбери Робертом Сесилом он на полном серьезе обсуждал необходимость собрать группу верный друзей, направиться на Даунинг-стрит и швырнуть кирпич в окно резиденции премьер-министра
[2217].
До хулиганства дело не дошло. Черчилль решил использовать более надежное средство выражения недовольства. Пятого октября он взял слово в палате общин. Это выступление, продлившееся сорок пять минут и прошедшее при полном парламенте, станет одним из самых популярных публичных мероприятий с участием политика во второй половине 1930-х годов. Редкое описание деятельности Черчилля этого периода обходится без цитирования «мощного и благородного», как выразился Рой Дженкинс
[2218], выступления. В то время как Чемберлен в своей речи по радио описал ситуацию в Чехословакии, как «конфликт в отдаленной стране между людьми, о которых мы не знаем ничего», Черчилль смог, благодаря своему таланту и воображению, приблизить ощущение трагедии, чтобы ее ощутили даже те, кто никогда не думал о Чехословакии.
Результатом «недальновидных» решений Чемберлена стало унизительное и позорное предательство Чехословакии. «Не пройдет и нескольких лет, а может, даже месяцев, как мы станем свидетелями поглощения этой страны нацистским режимом»
[2219]. Это заявление прозвучало как предсказание. Таким оно и было. Пройдет всего год, и, напоминая о своем недавнем выступлении, Черчилль поведает слушателям о том, что приносит нацистская Германия «подчиненным ее власти народам». Прибегая к «всевозможным методам духовного, социального и экономического гнета», нацисты закрыли все университеты, в том числе старейший в Центральной Европе Карлов университет, разграбили клиники и лаборатории, изъяли из библиотек или уничтожили труды чешских писателей, закрыли более двух тысяч журналов и газет, отправили в концентрационные лагеря выдающихся деятелей науки и искусства, ограбили земли и церкви, а также увезли в Германию все продовольствие и движимое имущество
[2220].
