Клементина не поощряла страсть своего супруга, полагая, что сливки вредны для его фигуры. Но Черчилль в лучших традициях теории когнитивного диссонанса убеждал себя в том, что сливки полезны, так как укрепляют нервную систему
[495].
Большую часть кулинарных чудес для британского политика творила Джорджина Ландемер (1882–1978). Она была супругой французского шеф-повара, работавшего в отеле Ritz, Поля Ландеме-ра (1857–1932). Джорджина многому научилась у мужа и пользовалась в лондонском обществе большим спросом, совмещая «французский опыт с фешенебельным стилем кулинарии английского загородного дома». Ее рецепты отличала простота и изящество. Благодаря настойчивости Клементины, свой талант она посвятила Черчиллям, проработав у известной четы до 1954 года
[496].
В 1958 году миссис Ландемер издала сборник рецептов, представив блюда, которые она готовила для британского премьера. Из этого сборника видно, что Черчилль любил хорошо приготовленные блюда, а не кулинарные изыски. На это же указывает и его прислуга, отмечая, что желание некоторых рестораторов угодить именитому гостю всегда раздражало политика, привыкшего к простой, но вкусной пище
[497].
Еда едой, но обед складывался не только из нее. «Вот что я думаю о достойном обеде, — объяснял Черчилль. — Во-первых, обсудить хорошую еду, и после того, как хорошая еда будет тщательно обсуждена, поговорить на приятную тему. Главным условием при этом должно быть следующее — беседу буду вести я!»
[498].
По словам очевидцев, за столом действительно говорил в основном Черчилль
[499]. После обеда он мог почитать собравшимся только что написанные главы либо тексты предстоящих выступлений, производя, таким образом, апробацию. Он наблюдал за реакцией друзей, интересовался их мнением. В тех случаях, когда критика представлялась ему разумной, Черчилль приглашал секретаря и диктовал новый фрагмент взамен предыдущего. И так до тех пор, пока автор не оставался полностью удовлетворен написанным. Порой послеобеденные слушания продолжались до двух, а иногда и трех часов ночи.
— Сколько времени у вас уходит на подготовку сорокапятиминутного выступления в палате общин? — спросил Черчилля один из участников полуночных репетиций.
— Восемнадцать часов, — ответил тот
[500].
Если же говорить о том, каким Черчилль был собеседником, то на этот счет сохранились разные отзывы современников. Согласно дневниковым записям личного врача политика, создается впечатление, что Черчилля крайне мало интересовало мнение других, и общение с кем-либо, как правило, принимало форму монолога. «Уинстон всегда говорил так, чтобы позабавить и развлечь самого себя, — описывает барон Моран. — У него и в мыслях не было производить на кого-то впечатление. Ему никогда не нужна была помощь от собеседников, тем более если они женщины. Все его темы в основном были посвящены прошлому, некоторые касались мирных времен, другие Англо-бурской войны или атаки 21-го уланского полка под Омдурманом. В ходе беседы он наслаждался собственными прилагательными, Уинстон обожает использовать в одном контексте четыре или пять слов одинакового значения. Он, как старик, показывающий вам свои орхидеи, — не потому, что они прекрасны, а потому, что он их сам любит. Неудивительно, что все его слушатели, утомленные долгим днем, только и ждали, когда представится шанс пойти спать, оставив Уинстона наедине с теми, кто так и не решился прервать его монолог»
[501].
На страницах своих дневников Моран приводит воспоминание одного из врачей Черчилля Артура Рэйнсфорда Маулема (1902–1986), который в момент своей первой встречи с политиком просидел целый час около его постели, в то время как тот в своем характерном мелодраматичном стиле описывал опасности и азарт битвы при Омдурмане
[502].
С Мораном соглашается Вальтер Грабнер, также нередко бывавший в Чартвелле. По его словам, именно Черчилль «определял тему разговора и менял ее по своему усмотрению». «Не важно, кто участвовал в беседе, она всегда была его шоу», — замечает издатель
[503].
Подобная манера общения накладывала свой отпечаток и на стиль ведения дискуссий. Особенно в частных беседах. Тот же Моран неоднократно упоминал, что Черчиллю, которого «больше интересовало, что он сказал, чем что он услышал»
[504], было мало дела до позиции собеседника. «Такое ощущение, будто он много лет прожил в стране, но так и не освоил местного языка»
[505]. Кроме того, как это ни странно, Черчилль не любил спорить. Ему нравилось, когда с ним соглашались, а в друзьях он больше ценил умение слушать, чем говорить. Но если вдруг доходило до словесной баталии, то политик благоволил тем, кто умел громко и четко отстоять свою позицию
[506]. Хотя и в этих случаях собеседникам приходилось нелегко. «Не перебивай меня, когда я перебиваю тебя», — оборвал он однажды пытавшегося быть похожим на своего отца Рандольфа
[507].
Общение Морана и Грабнера с Черчиллем приходится на последнюю четверть века жизни политика, когда он находился в лучах международной славы. Это обстоятельство нельзя не учитывать. Однако схожая модель поведения была характерна для него и раньше, подтверждением чему является следующий эпизод 1915 года.
Во время обсуждения одного из вопросов Черчилль был одернут на полуслове Дэвидом Ллойд Джорджем, занимавшим в тот момент пост министра финансов:
